Так-так, спокойно. Думай о чем-то одном, а не сразу о многом.
Узкий проход расширился. Он почувствовал, как дыхание замедлилось. Одна из полок в холле? Тонкая голубая папка, ведь так?
Именно так, точно.
Он быстро вышел в холл, стал рыться среди папок в нижнем отсеке и наконец нашел тонкую голубую папку с пожелтевшей этикеткой, на которой было написано: «Возможные следы — Советы».
В папке было четыре листа формата А4. На втором листе было несколько мужских имен. Он стал читать с середины.
«Илья Борисович Коваленко, родился в 1923 г. в Екатеринбурге, изучал геологию в университете им. Тараса Шевченко в Киеве, а потом в Санкт-Петербурге и Москве. Занимал различные должности в ряде российских научно-исследовательских институтов. Специалист в первую очередь в области геологии и затем нанотехнологии…»
Он быстро провел указательным пальцем по бумаге — здесь, здесь, вот сейчас: «После Второй мировой войны Коваленко использовал различные псевдонимы, в частности Анатолий Владимирович Шведов и Анатолий Владимирович Лобов…»
Лобов!
Его осенило.
Это он.
Письмо в Каролинском институте от одного из учеников Линнея должно быть тем письмом, которое хотел увидеть Лобов, разве не так?
Надо сразу же проверить!
Он поспешил к компьютеру, включил его и с помощью нескольких быстрых нажатий на клавиши узнал номер телефона библиотеки Каролинского института. Он тотчас набрал номер и прижал мобильный телефон к уху.
— Да, это библиотека, Маргарета Лаурин, чем могу вам помочь?
Надо поступить по-умному.
— Дело вот в чем, — сказал Микаель, — я случайно прочел в газете, что Нобелевский лауреат Лобов на днях был у вас и смотрел письмо от Даниеля Соландера, написанное в Рио-де-Жанейро 1 декабря 1768 года.
Достаточно, чтобы заманить ее в ловушку, если понадобится.
— Да, это так, — ответила библиотекарша. — Это было в специальном читальном зале. Ужасная история.
В груди у Микаеля екнуло. Лобов читал письмо Соландера, это было оно, именно оно!
— А что это за другое письмо, о котором написано в газете?
— Мы не знаем. Скорее всего, это выдумка. Здесь, в Каролинском институте, есть только одно письмо от Соландера, и это хорошо известно всем посвященным. Так что ни о каком украденном письме нам неизвестно, у нас ничего не пропало. Но как жутко, что Лобова умертвили.
Микаель еще немного поговорил с женщиной и задал ей несколько наводящих вопросов, но никакой интересной информации не получил и в конце концов положил трубку.
Единственное сохранившееся письмо от Даниеля Соландера Линнею. И Коваленко, он же Лобов.
Черт возьми. Это…
— Ах!
Он громко закричал, почувствовав, как внутри него все поднимается, словно толстый прижатый к земле ствол дерева распрямился и потянулся к солнцу.
Он пошел обратно к компьютеру. Флэшбэк, подумал он, оно там, имя парня из газеты — как там его, Эрик, 34 года?
Он сразу же нашел две длинные дискуссии. Комментарий к одной из них был размещен всего лишь несколько минут назад.
— Согласно моим источникам, — писал один из активных участников дискуссии, вероятно полицейский, полицейские всегда заходят на Флэшбэк, — фамилия Эрика, 34-х лет, Эльмер.
Эльмер?
Он просмотрел все дурацкие публикации и наконец нашел несколько предполагаемых имен: Рогер, Конни, Якоб, Поль, Бернт…
Он быстро зашел на сайт дней рождений birthday.se. Рогер Эльмер и Конни Эльмер живут в южной Швеции, Стуре и Бернт соответственно в Дальсланде и Норрчёпинге.
Тогда Поль?
Он сразу же нашел его. В Стокгольме, в Эншеде. Через десять секунд он узнал номер телефона.
До чего же невероятно просто!
Он заметил, что дрожит, вынимая мобильник из кармана джинсов.
После двух сигналов ему ответили.
— Да?
— Здравствуй, — осторожно начал Микаель. — Меня зовут Микаель Маттсон. Не могли бы мы немного поговорить?
— Это еще зачем? Если опять о Нобелевке, то бесплатно я не разговариваю. И позвони попозже, я занят.
— Нет, подожди! Я не журналист. Это важно. Алле?
— Позвони мне через полчаса, — сказал Поль и положил трубку.
Микаель продолжал стоять, держа в руке мобильник.
Долгая тишина. О’кей. Через полчаса.
Он повернулся и уперся взглядом прямо в нее.
В дверь. Запретную.
Дверь — в ее комнату.
И внезапно, безо всяких объяснений, у него возникло желание открыть эту дверь.
Она вдруг перестала казаться такой угрожающей.
Наконец-то, шанс… Ребекка, подумал он, наконец-то шанс. Для меня, для тебя.
Он опять немного засомневался, но в нем словно что-то открылось, пришло в движение, после месяцев и даже лет застоя.
Наконец он отодвинул сейф в сторону, при этом ковер, на котором стоял сейф, завернулся, протиснулся между стеной и сейфом и открыл дверь, пристально глядя в пол.
Сначала он увидел паркетный пол. Дубовая фанера.
Я сам его клал. Тонкий слой пыли.
Потом он увидел край белого лоскутного коврика. Этот коврик, да — из ИКЕА.
Он вошел в комнату и сделал несколько шагов. Сощурился, и перед глазами все поплыло. Затем подошел к письменному столу. Тоже ИКЕА. Да здесь все из ИКЕА! То есть от этого Кампрада. Постыдился бы, сколько шведских домов он разрушил своими пропитанными клеем ДСП и сшивными подушками!
Он прервал себя и осмотрелся. Сколько я здесь не был? Полгода? Больше? Почему я вообще все это храню?
Почему бы мне все это не выбросить и не сделать здесь спальню?
Он на что-то наступил. Попытался не смотреть вниз. Его нога во что-то уперлась. Что это? Он закрыл глаза. Понял, что ему не надо смотреть. Он и так знал.
Красный лось-качалка.
Ее любимец.
Он сразу же открыл глаза и бросился к ее письменному столу.
Стол был в наклейках «Хелло Китти». На нем лежали книжки-пазлы с принцессами, фломастеры, брелки из детского сада, рисунки, маскарадные костюмы — он стал задыхаться, зачем я только сюда вошел! — мягкие игрушки, расчески и ленты, забавная лягушка и коллекция баночных крышек. Он быстро выдвинул верхний ящик письменного стола, где лежали фотографии ее мамы, открытки с собаками, крошечные фигурки из киндер-сюрпризов и пластмассовая лупа для насекомых.
Он выбежал из комнаты. Дверь сильно ударила по сейфу. Когда он опять вошел в гостиную, он задел что-то коленом.
— Чееееееееееееееерт! — закричал он, захлопнув за собой дверь.
Он опустился на корточки и обнял ногу, одновременно увидев отражение своего лица в стекле наручных часов.
Его глаза.
Вот они.
Наконец.
Нет, это не мои глаза, больше не мои. Они не могут быть моими!
Он долго лежал на полу.
Наконец он подумал о ее маме, которая постоянно хотела «говорить о горе».
Нет, я не хочу об этом говорить, подумал он, я никогда не захочу «говорить о» и «переживать!» Я не хочу, чтобы мне помогли, я хочу жить с этим до конца жизни, я хочу остаться в тебе, Ребекка, не дистанцироваться, ничего не контролировать. Ты должна остаться во мне, внутри всего меня. Никаких чертовых терапевтов, они только будут пытаться разлучить нас.
Хотя, с другой стороны, если бы я сейчас пошел к какому-нибудь идиотскому терапевту, я бы в принципе мог поступить так, как все остальные несчастные писатели: сочинить красивый сборник сонетов, который, конечно, номинировали бы на Августовскую премию. В сонетах бы соблюдалось все необходимое — рифма и нелепый ритм, и они были бы чудо как хороши.
А можно написать неприкрытую автобиографию «Моя Потеря». А потом продать мою мертвую дочь издательству, которое предложит самый высокий гонорар, и, как все другие писатели-психопаты, давать длинные интервью. Можно даже сделать откровенную до омерзения радиопередачу, «чтобы утешить других людей, оказавшихся в подобной ситуации, дабы дать им понять, что они не одиноки».
Отвратительно! Ребекка, пока я не говорю о тебе, ты остаешься во мне. Я никогда тебя не забуду, никогда не дам тебе исчезнуть. Даже если ты соберешь свою сумку с мышкой Молли и попытаешься попрощаться. Тогда я прибегну к контрмерам — сразу же возьму твою нестираную пижаму с кошачьей мордочкой, или твои туфли, или все твои игрушки. Или в худшем случае…
Он опять поднес часы к лицу.
Эти глаза.
Ты помнишь, Ребекка, как я говорил, что у тебя мои глаза?
Тот же серо-зеленый цвет, та же слегка овальная форма…
Но теперь не у тебя мои глаза, а у меня твои…
И когда я вот так смотрю, то вижу тебя.
Я вижу чудесного маленького ребенка, который болен и умирает, ребенка, которого по ошибке поместили в безобразное лицо взрослого, наполовину лысого мужчины. Ребенок кричит и хочет выйти.
Он еще несколько минут лежал на полу.
Обещаю тебе, Ребекка, что бы ни случилось, я сохраню тебя в себе, ты навсегда останешься в твоей комнате и внутри меня самого. Здесь, на ул. Росундавеген, 50, по которой каждые десять минут с таким грохотом проносится автобус 515 в сторону центра Стокгольма, что дребезжат окна, — ты помнишь, мы всегда об этом говорили, когда я укладывал тебя спать?
