Но самыми поэтичными, разумеется, были поэты.
Изи Харик, расстрелянный в 1937-м, воспевал, хотя и на языке идиш, прежде всего индустриализацию — чтоб, мол, чахлой зеленью не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон. Бродя по родному покинутому местечку, он либо не ощущает, либо не дает воли ностальгическим чувствам:
О чем я, местечко, мечтаю, как встарь,Чего желаю тебе сердечно:Хотел бы одеть тебя в камень и сталь,Мной покинутое местечко.
Бетон и железо — самые поэтические предметы в этой поэтике. И еще — грядущее!
Среди высочайших
В сапожищах из юфти,В соседстве лазури небесной,Мы стоим средь лесовНа стропилах, висящих над бездной.
Как покорную глину,Меся неоглядные дали,Локоть в локоть стоимНа железе, на камне, на стали…
День за днем на стропилахПроводим в труде напряженном,И — растущие в высь,Насыщаются стены бетоном…
И отсюда мы вглядываемсяВ просторы без края,Мы следим, как в лазурьУбегают ступени, сверкая…
Что ни день, убегаютСтупеньки все выше и выше,И, на миг оторвавшись,Мечтаем: — Дожить бы до крыши!
И отрадно нам чувствовать,Цемент и камень кладущим,Что среди высочайшихИ мы засверкаем — в грядущем!
Превыше всего промышленное строительство. Однако для торговцев уже и шаг к крестьянскому труду — тоже шаг вверх. Хотя особая ценность земледелия для пропаганды так и осталась неосознанной… Но все же.
Песня бывших лавочников
«Никогда мы земли не имели,Никогда бы мы прежде не пели,Как сегодня, за плугом идя.
Наши руки неловкими стали.Что мы знали? — аршин да весы.Разве мы об усадьбах мечтали?Мы земли и во сне не видали,Не слыхали мы звона косы.
Наши крепкие, быстрые ногиНе могли нас к земле привести,Только время борьбы и тревогиНас лишило привычной дорогиИ другие дало нам пути.
О прошедшем забудь поскорее!Дни былые быльем поросли…»………………………………….И внезапно умолкли евреи.Все отвесней лучи. Все светлееПолевые просторы вдали.
Лирические размышления биробиджанской ночью тоже не порождают грусти расставания с уходящим миром — в отношении к прошлому доминирует либо предвкушение нового, либо мстительное торжество.
Многим думам нынче возникать дано —Чутко прикорнула тишина у ног…
Небеса сползают, и в морозной мглеОзираю край, лежащий на столе.
Режь и перекраивай… Будь упрям, суров…(Жило-было некогда местечко Рогачев,Где отец седой выкраивал и шил…)Распростерся край, исполнен дивных сил…
Режь и перекраивай, разбуди от сна,Да взойдет в нем жизнь, просторна и ясна!
Козочки-местечки средь равнин-болот…На Востоке Дальнем дом родной встает.
* * *
Тишина великая нисходит на меня,Голову мою кудрявую клоня.
Эх, товарищ дальний, брат мой Михаил,Звон твоих цепей в тиши я уловил.
Как глухими трактами плелся ты в централ,Ветры голосили, снег в лицо хлестал,
Ветры с ног сшибали вас, одевали в лед,Арестанты серые, каторжный народ.
Пусть на хлеб и воду, в отдаленный край —Мы с тобой сочтемся, император Николай…
Эх, товарищ дальний, брат мой Михаил,Звон цепей твоих в тиши я уловил…
Среди тысяч сопок виден мне твой след!На Востоке Дальнем — триумфальный свет.
* * *
Ночь. Путями звезд исчерчен небосвод.Песня по просторам стелется-плывет.
Я к земле прикладываю ухо, — и слышнаСокровенных недр густая тишина.
В недрах сокровенных тишина горда,Как мое томленье, рвется ввысь руда.
Как тайга, там дико изобилье, и в ночиПод землей промерзшею, ворочаясь, рычит.
Сотни контрабасов в темени слепойСтонут, завывают, громыхают вперебой…
Уголь, медь и золото — а ветры так и жгут, —Распластались недра, пртаились — ждут.
* * *
Перламутром синим светит ночью край,Перламутром красным светятся утра.
Спозаранья слышно, как гремят в тайгеВзрывы динамитные вблизи и вдалеке.
Там тоску срубают, как старинный бор,Там звенит-гудит уверенный топор.
Ну, и так далее, как говаривал Багрицкий, внезапно обрывая чтение стихов.
У Любови Вассерман те же мотивы — беспросветное прошлое и наконец-то обретенный сияющий дом.
Несется поезд вдаль, борясь с ночною тьмой.Звезда уже горит рассветным перламутром.Летит состав туда, где новый город мой,Где в сопках над тайгой широко всходит утро.И все прозрачней высь, путь краше и ясней.Мелькает ширь степей, байкальские тоннели…Встает моя страна в сплошной голубизне,И струи мчит Амур у пограничных елей.Среди зеленых рощ, среди долин и горСтремглав летит состав… И за оконным светомВ последний раз моих воспоминаний скорбьВсплывает, как туман, дробясь в лучах рассвета.
В пути еще, минуяРечной изгиб у Вятки,Я вспомнила внезапноМрак нашей жалкой хатки.И с ней местечко в Польше —Как ветхое кладбище.Я провела в нем детствоБез крова и без пищи.Кляня и кровь погромов,И черные руины,Оттуда я бежалаПод небо Палестины.Но здесь все тот же голодГрозил своим оскалом.И воспаленным взоромЯ жадно путь искала.С толпою демонстрантов —Тот путь мой был суровым.Тюрьма глухая сталаМоим невольным кровом.Но дух мой не был сломлен —И снова я бежала…Теперь передо мною —Огни Биробиджана.Приводит путь мой к счастью —С трудом и звонким пеньем.И юность расцветаетВторым моим цветеньем.
В раскрытое окно кропят росой кустыИ свежестью ветвей, расставшихся с дремотой.Как дни мои опять, пройдя сквозь ночь, листыГорят, озарены рассветной позолотой.За маревом тайги и голубых дымовУже несет Бира течение сквозное.Над нею город мой растет грядой домов,И солнце льет лучи сверкающего зноя.
За любовь к этому дому она и получила свои десять лет. Вот то самое роковое стихотворение из следственного дела в более безопасной, книжной редакции времен перестройки.
Хочу, чтоб знали все, всем рассказать хочу:Биробиджан — мой дом, душой к нему лечу.К вам, пахари, творцы, строители дорог:Не где-то — только здесьЛюбви моей исток.Я среди вас, друзья, трудилась и жила,Писала по ночам, костры утрами жглаИ по ночам опять писала о тебе,Мой город у Биры, единственный в судьбе!Так шел за годом год, и не забыть вовек:Болотам и тайге не сдался человек.И вырос у Биры наш светлый добрый дом,В котором мы с тобой, счастливые, живем!Пусть юность пронеслась, как бирская вода,Но город молодым остался навсегда.И я хочу друзьям напомнить об одном:Биробиджан — мой дом,И песнь моя — о нем.
Как видите, сакраментальной строки — «люблю свою страну Биробиджан» — уже нет.
* * *
Арон Вергелис в моих глазах всегда был фигурой несколько комической — главный редактор декоративного журнала «Советиш геймланд» («Советская родина»), тогда как мой еврейский папа Мотель Аврумович накрепко внушил мне, что все мало-мальски стоящие евреи давно уже перешли на русский, за идиш держатся только те, кому не по силам выдержать конкуренцию с «нормальными» поэтами и прозаиками. Надеюсь, папа был не совсем прав в своей предвзятости, но и «Литературная энциклопедия» насчет Вергелиса не вдохновляет: в центре стихов В. — становление характера сов. человека, В. воспевает героизм сов. воина и строителя…
Тем не менее места среди певцов Биробиджана Вергелис безусловно заслуживает.
