глазами туман, я с трудом подбираю слова, все забываю, мышцы напряжены и болят, меня бросает то в жар, то в холод, я переживаю кризис, скоро мне отрежут грудь, я лишилась эстрогена, овуляций, сексуальности, месячных – что еще должно произойти, чтобы вы могли оформить мне больничный на последние недели химиотерапии?
* * *
Вот что пишет мне в письме Йенни Тюнедаль[34]: «Болезнь – должно быть, очень одинокое место». Да. Так и есть. Именно.
* * *
Сколько недель прошло после рентгена до того, как я узнала, что метастазов в костях не обнаружено? Доктор Эрика говорит, что за это она и не волновалась, но мне кажется, что на каком-то этапе между врачами возникло недопонимание – поскольку мне назначили рентген скелета, я опасалась худшего. Возможно, потому что знала – у меня тип рака, склонный к быстрому развитию. К тому же опухоли целых три. А может, потому что только десять процентов пациенток с раком груди вынуждены начать с химиотерапии, без которой их не прооперируют? И потому, что с самого начала было известно – ампутируют всю грудь целиком. Так что неудивительно, что всю осень в моей голове крутятся мысли о метастазах в костях. В лучшем случае мне осталось десять лет. Дети успеют окончить гимназию. Когда я, после долгих недель неизвестности, дрожащим голосом спрашиваю доктора Эрику, пришли ли результаты рентгена, она находит нужную строку на мониторе и радостно отвечает – да, как я и думала, никаких метастазов!
* * *
Но помню я и первую маммографию после постановки диагноза, в разгар химиотерапии, в ноябре 2016 года. После трех сеансов – или четырех? – опухолей не видно. Уже после первой химии большая опухоль уменьшилась на три сантиметра. На три сантиметра! Осталось всего два. Посередине лечения снимки смотрит врач из Франции, говорит, что все прекрасно, просто потрясающе – и мне хочется воскликнуть: «C’est merveilleux!»[35] Но поскольку от цитостатиков и низкого гемоглобина я думаю ужасно медленно, то выдавливаю лишь обычное шведское «чудесно». Да и в целом «merveilleux» тут совсем не к месту, тем более с моим акцентом.
Я сижу со своими бумажками и лекарствами. Еще только начало ноября, а я уже начала планировать Рождество. Я знаю, что с каждым сеансом химиотерапии буду чувствовать себя все хуже.
Да, тут есть своя логика. Я подсознательно стараюсь не писать о том времени, когда ждала результатов рентгена. Мне хочется перепрыгнуть тот период, тот ад, в котором сейчас находится Оса. Хотя ей еще хуже. У Осы рак груди обнаруживали уже два раза. Но у Вильде-то все хорошо! Несмотря на метастазы в печени и скелете. Ни то ни другое не помогает. Болезнь – одинокое место. Слова ничего не меняют. Не лечат. Нужна корректная диагностика и потом адекватное лечение. А диагностика злокачественных опухолей занимает время. Кажется, я говорю Осе, что хуже, чем тот кошмар, который они с Йоргеном переживают сейчас, ничего уже быть не может. И тут же прикусываю язык. Если рак сильно распространился, то главный ужас еще впереди. А сейчас все-таки есть надежда. Возможно, я просто говорю, что ожидание результатов – настоящий кошмарный сон. По крайней мере для меня самой это было так. Врачи ни разу не сказали, что рентген брюшной полости, легких и скелета – излишняя предосторожность. Это надо сделать обязательно, но само лечение началось сразу после операции на лимфоузлах. После нее – когда у меня половина тела посинела – позвонил хирург и сообщил, что ни один из четырех удаленных лимфоузлов не поражен. Если биологический фильтр сохранен, это хороший знак. Я уже тогда начала принимать кортизон – или это разговор меня так взбодрил – так что было нетрудно почувствовать себя счастливой. Я испытала облегчение. «Но со стопроцентной уверенностью сказать нельзя», – добавил доктор. Тот самый, который говорил, что я должна продолжать писать книги и прожить еще шестьдесят лет, когда я отходила от наркоза и спрашивала, каков прогноз, если рак все-таки распространился. Итак, я рассказала, что после первой химии чувствовала себя хорошо и впервые за долгое время начала писать – за написание этой книги я взялась в сентябре 2016 года. Когда привыкаешь все в жизни пропускать через текст, трудно удержаться и не взяться за перо с наступлением кризиса. «Но вы ведь не собираетесь писать об этом? – поспешно отреагировал доктор. – О болезни?» «Да нет», – ответила – то есть соврала – я. Я не стану писать об этом? Но почему? Разве это что-то постыдное? Мне кажется, он тогда добавил: «Вы ведь не хотите, чтобы вас отождествляли с болезнью? Не хотите стать с ней одним целым?»
Нет, конечно, не хочу. Но все равно писать можно и нужно. Другое дело потом все это публиковать. Довольно быстро я заметила, что кризис обрубает связи с художественным вымыслом. Как можно что-то сочинять, когда действительность настолько драматична? И когда я точно знаю, что такое драматизм. Это не то состояние, когда необходимо что-то выдумать, я скорее испытываю потребность писать, чтобы понять, через что я вообще прохожу. Понять, что язык мне больше не друг. Банальная, но правда – никогда раньше я не сталкивалась с таким количеством комментариев в духе «моя твоя не понимать» и ситуаций, в которых я чувствовала, что мои слова совершенно неверно истолковали или что меня атакуют с помощью слов или молчания.
Как быстро я научилась напоминать себе: будь осторожнее со словами, произнося их, ты делаешь только хуже. Разве ты не замечаешь, что разучилась доносить до людей свои мысли?
Нет уж, на время лечения я самоустраняюсь. Сначала я пыталась рассказать, что представляет собой терапия и какие последствия влечет. Но ведь нам же всем предстоит пройти через климакс. Да. Я знаю. Но тебе пятьдесят пять (тридцать семь, пятьдесят девять, шестьдесят пять). А мне сорок четыре. Я никогда не считала, что мне удастся избежать климакса. Но сейчас все идет слишком быстро. От одного сеанса химиотерапии до другого. От здоровых овуляций и оргазмов до полного отсутствия сексуальности. Я думаю, что не смогу написать об этом, это слишком личное, но, кажется, у меня в организме раньше было слишком много эстрогена. Менструальный цикл дня двадцать три. Легко забеременеть. Разумеется, я знала, что климакс когда-нибудь настанет, рассчитывала, что это произойдет как у мамы, в пятьдесят три года. Мне нравилось мое тело, моя сексуальность. Но я понимаю, что должна положить прекратившиеся овуляции и месячные,
