Archа́ngelo, beа́to Joanni Baptístæ, sanctis Apо́stolis Petro et Paulo, о́mnibus Sanctis, et vobis, et tibi, pater, quia peccа́vi nimis cogitatiо́ne, verbo et о́pere: mea culpa, mea culpa, mea mа́xima culpa.[89]
— Моя вина, моя вина, моя вина, — тихо повторяла за ним обречённая…
Тем временем на помост выволокли упирающегося мужчину. Его тёмные жгучие глаза, обведённые покрасневшими веками, метали яростные молнии в толпу. Густые чёрные волосы, льнущие к голове, местами встопорщились ежиными иглами. На бледных острых скулах горел лихорадочный румянец. Худое жилистое тело мужчины закрывала чистая ношеная рубаха и свободные шаровары. Трое стражников силой поставили его на колени и приготовились удерживать в таком положении.
— Бруно Ноланец, беглый монах из ордена Псов господних, прозываемый также Мнемоно[90], — откашлявшись, продолжил нунций, — ты обвиняешься в поругании догматов святой троицы и церкви божьей, отречении от церковных таинств, клевете на сына божьего, возвеличивании отверженных богов и идолопоклонстве, в занятиях магией, чернокнижием и возведении человека до уровня бога. Признаёшь ли ты свою вину, приговорённый?
— Нет! — выкрикнул Бруно сиплым голосом, пытаясь вырваться из крепких рук в грубых кожаных перчатках. — Не признаю и не сожалею о содеянном, ибо истина сильнее огня и сильнее вашей лжи. Время нас рассудит. Я принимаю смерть, как мученик, добровольно, зная, что с последним вздохом моя душа соединится с бескрайней вселенной и будет вечно…
Ему не дали договорить. Кто-то из стражников ткнул оратора тупым концом протазана во впалый живот, и мужчина, согнувшись пополам, захлебнулся хрипом.
— За свои преступления перед богом сеньор Бруно приговаривается к сожжению живым на костре вместе с еретическими книгами и рукописями, — объявил папский нунций, утирая потную тонзуру белым платочком.
Мужчина зло посмотрел на священника и сплюнул желчью на помост:
— Рукописи неопалимы!
Последней из клетки извлекли древнюю хромую каргу с бельмом на правом глазу. Старуха щерила на людей беззубый рот. Её крючковатый нос украшали огромные волосатые бородавки. Сморщенный лысый череп со скудными остатками седых волос блестел на солнце. Один из монахов нёс следом за ней тесную клетку с грязным чёрным котом. Шерсть на нём безобразно свалялась, а кожу, кое-где мелькавшую сизыми проплешинами, покрывали струпья и коросты. Животное отчаянно шипело и мяукало.
— Маура по прозвищу Дикая, трибунал святого капитула нашёл тебя виновной в наведении порчи, использовании магии и колдовства, сговоре с Дьяболлой и продаже владычице ада своей бессмертной души с дальнейшим получением от неё колдовской силы посредством заключения одного из её проклятых демонов в тело чёрного кота. Признаешь ли ты свою вину, богомерзкая ведьма? — громким голосом вопросил нунций, брезгливо поджав губы.
— Мм-а-а, — протянула бабка, капая слюной на холщовое арестантское платье. Её длинный синюшный язык выпал наружу и облизывал подбородок.
— Святой капитул приговаривает Мауру Дикую к сожжению живою на костре вместе с её колдовскими принадлежностями и котом, — нунций свернул пергамент и направился к пустующему креслу в центре деревянного настила.
— Базиль, Базиль! — неожиданно завопила карга и бросилась с кулаками на монаха, державшего клетку с животным. — Не трожьте котика!
Монах выставил вперёд крепкий кулак и с силой ударил старуху в плечо. Маура развернулась и хлопнулась на задницу, гремя костями о доски помоста.
— Проклинаю! — громкий вопль ведьмы пронёсся над притихшей толпой. Старуха протянула к небесам скрюченные коричневые пальцы с пожелтевшими длинными ногтями и заголосила. — Проклинаю ваш смрадный вертеп! Пусть Незида пошлёт мор и несчастье на ваши головы! — волосы карги в полном безветрии встали дыбом на её сморщенном черепе. — Пусть отворятся врата Тартара, и пламень с серным пеплом покроет всю землю! Пусть Гадэс изъязвит вашу кожу ранами и болячками! Пусть померкнет солнце и…
Люди слушали хромую каргу в немом суеверном ужасе, казалось, даже забыв дышать. Монах, ударивший старуху, пятился назад, выронив из рук клетку с шипящей тварью. Тёмное облако на миг закрыло божий свет, и по людскому морю прокатился испуганный ропот.
Хмурый Пёс господень, крадучись, приблизился к ведьме сзади и легонько тюкнул старуху обухом короткого поясного топорика по темечку. Маура осела на эшафот бесформенной кучей тряпья. Её кот бесился и скалился в клетке, сверкая на всех горящими янтарными буркалами. Сильные злые руки стражников схватили ведьму и поволокли на костёр, с яростью поколачивая безвольную старуху в отместку за пережитый мгновение назад страх.
В толпе раздались одиночные яростные крики всё более набирающие силу:
— Сжечь ведьму! На костёр старую суку! Бей её!
Джулиано не стал дожидаться развязки, ему стало муторно и тошно на сердце. Юноша развернулся и, с трудом протискиваясь мимо замерших в предвкушении огненного финала людей, побрёл прочь с Пьяццо Навона.
Стеной Самоубийц в Конте называли часть старых городских укреплений Адриана, проходивших аккурат через парк Лукулла. Внутренняя часть стены была вершиной крутого холма, а наружная выходила на каменистый пустырь и кладбище Святого Августина, обрываясь отвесно вниз на высоте около двадцати пяти локтей. С давних пор это место облюбовали несчастные мятущиеся души, желающие поскорее свести счёты с никчёмной земной жизнью. Камни и обломки кирпича под стеной не раз обагрялись их кровью. И никакие запрещающие эдикты Папы с обещаниями вечных загробных мук и страданий не могли положить конец этой печальной традиции.
Именно тут, на краю осыпающегося зубчатого обрыва, под старой пинией с длинными бурыми иглами, Лукка поджидал Джулиано. Викарий нетерпеливо прохаживался по низкой туфовой кромке стены. Отец Бернар пристроился на возке и с тревогой поглядывал на знойный, стрекочущий кузнечиками, летний пейзаж. Сонная кобыла Лукки спокойно пощипывала скудную травку, пробивавшуюся из каменистой почвы под деревом.
— Ну что, насмотрелся? — спросил Лукка подошедшего брата.
— Ага, — юноша с любопытством перегнулся через крошащуюся кладку.
Внизу, среди чахлой травы, на белеющих камнях лежало изломанное тело женщины в простом невзрачном платье горожанки. Шея её выгнулась под странным углом, и потухшие светлые глаза равнодушно смотрели в безоблачную голубую даль. Группа ворон, сварливо каркая, расселась на ближайших камнях и пока ещё с опаской поглядывала на будущий ужин.
— Может стоит кому-нибудь сообщить? — предложил юноша.
— Вот и я о том же толкую, ваше преосвященство, — вмешался отец Бернар, — не по-людски это, не по-божески. Что ж мы её тут так и бросим?
— Она сделала свой выбор, — равнодушно откликнулся Лукка. — Самоубийцам закрыт путь в райские кущи, а телу уже всё равно. Не переживайте так, отче, вечером здесь всегда проходит караул городской стражи. Они наверняка заметят и подберут тело. Нам же недосуг сегодня.
— Эх-эх, молодая ведь совсем ещё, — монах горестно вздохнул, — ей бы жить и жить. Детишек растить да мужа любить.
— Возможно, покойница исповедовала идеи
