– К тебе, дядь Вася, вернусь, – предупредил Денис с оттенком вопроса.
Армия обошлась не без эксцессов (самоволка, бои без правил), но подправила-таки склонность парня к разгулам. Правда, прошла добрая семилетка, пока он учился и осознавал, что ошибся в выборе, менял колледжи и общежития, искал работу «по душе» и, нагрянув однажды, сообщил:
– Извините, дядь Вася, тетя Аделя, окончательно завязал я с учёбой. Мы с Катей решили пожениться. – Из-за спины Дениса застенчиво выплыла на свет симпатичная рыжая девушка примерно в том же месяце положения, в котором ошарашенный дед Володар обнаружил внебрачный грех внучки Тани.
– Я не сволочь, чтоб поматросить и бросить, – заносчиво заявил без пяти минут папаша. – Буду взращивать юное поколение Тихоньких.
На какие средства он собирается осуществлять сие благородное намерение, Денис не сказал.
Василий Игнатьевич известил о новости сестру. Татьяна страшно расстроилась – перспектива стать бабушкой, если женщина сама ещё мечтает о легитимном супружеском счастье, не очень-то женщину радует. К тому же она небезосновательно опасалась, что сын пожелает расширить семейный круг непосредственно на её территории. Посоветовалась с дочерью. Та предложила обезопаситься от асоциального вторжения, приобретя разгильдяю какой-нибудь продуктовый магазинчик. Пусть попробует, может, раскрутится… Умница дочь. С ней Татьяне повезло – самостоятельная, незамужняя и не собирается, прочно стоит на ногах по уши в бизнесе. Благодаря, разумеется, маминой поддержке и выучке.
Управилась Татьяна резво. Прилетела, купила сыну недорогую иномарку с кузовом, первый попавшийся «комок» в городе и оставила деньги на двухкомнатную квартиру.
Теперь Денис точно не лоботрясничал. Рыжая Катя устроилась в хорошую контору, подрастал мальчонка, названный редким именем Володар в честь прадеда Тихонького. Татьяна гордилась по телефону предпринимательскими способностями сына: моя жилка, бизнес – труд не для инертных!
«Какой труд, голимое спекулянтство, – огорчался про себя Василий Игнатьевич. – И зачем столько денег? Впрочем, кто я такой, чтоб судить…» Им с женой хватало его заработка и её пенсии по инвалидности. Вещей в доме – минимум, на задворках теплица, грядки с мелочью и капустно-картофельный огород. Корову не держали, Аделе стало бы тяжело доить. Василий Игнатьевич поверить не мог, что в пору влюблённости в Клаву Иванцову мечтал стать зажиточным хозяином.
Жили Тихонькие легко, понимали друг друга без лишних слов. Не было между ними тайн и страстей. Василий Игнатьевич даже не мог бы сказать, любит ли он жену. И что такое вообще любовь – не сказал бы. По всему выходило: любовь – наваждение, чудачество и безудержное буйство, вроде вспышки чувств, время от времени подстрекающей неуравновешенных людей на глупые подвиги. Не нравилось Василию Игнатьевичу это сравнение, а другое в голову не шло. С Аделей же он свыкся, вжился в её существо, не испытывая угрызений совести, как случалось от «бузы». Аделя была – свет и покой, тихая радость видеть её улыбку и желание, чтобы каждый завтрашний день походил на вчерашний. Нет, никогда не желал Василий Игнатьевич другой женщины.
…Ой ли? Так уж никогда?
Ну… честно сказать… Честно сказать, раз таки шибануло его тягой к другой. Аделя знала, поняла без слов.
Тогда Денису вздумалось отдохнуть на берегу протоки и порыбачить с друзьями. Гости приехали на двух машинах: семья Дениса, его приятели и подруга Кати с четырёхлетним сынишкой, ровесником Володара (Володьки). Василий Игнатьевич сразу приметил, что эта белокурая женщина красива той неуловимой красотой, какую он видел в Аделе. Тонко лепным было лицо женщины, и летний дождь в глазах мешался с отражением леса, но она в отличие от Адели так и цвела весёлым молодым здоровьем.
Мужчины подали хозяину руки, Денис познакомил со всеми по-простому, а про имя Катиной подруги загадку загадал:
– Скажите-ка, дядь Вась, тетя Аделя, какое русское женское имя не заканчивается ни на первую, ни на последнюю букву алфавита?
Пока Василий Игнатьевич послушно перебирал имена в уме, Аделя сказала: «Любовь», и он удивился обыкновенному будто бы имени-слову, замкнутому неоткрытым звуком, как оберег.
Дети липли к Аделе, – малыши всегда быстро привязывались к ней, словно чувствуя в Аделе родственную их бесхитростной открытости близость. Денис хлопотал над костром, подруги готовились к пикнику. Отвечая на вопросы о здешних охотничьих местах, Василий Игнатьевич слышал, как Люба обменивается шутками с Катей и смеётся. Мелодичный смех вился звонкими и шероховатыми звуками сладко, терпко, как серпантин кожуры антоновского яблока, и рассыпа́лся в воздухе светлыми кольцами. Ушам становилось щекотно, и хотелось слушать этот вкусный рассыпчатый смех долго-долго и видеть белые, безупречно белые зубы Любы в окаёмке малиновых губ. Василий Игнатьевич догадался, что она здесь одна, что среди Денисовых гостей нет её друга, и, забыв о своём обычае никого не судить, мысленно отругал за неосмотрительность беспечного Любиного мужа. Уж Василий Игнатьевич не отпускал бы такую красивую женщину, пусть даже с ребёнком, одну на рыбалки, где мужчины рассказывают похабные анекдоты, матерятся и… женщинам вообще на рыбалке не место.
Под вечер разомлевшие от сытной еды и пивка рыбаки, позёвывая, расселись с удочками в нишах обрыва, живописно укрытых тенистыми сводами ивовой листвы. Денис повёз Аделю и утомлённых детей в дом под её присмотр. Катя прикорнула с журналом в шезлонге.
– Василий Игнатьевич, вы куда на лодке? – подошла Люба.
– Рыбачить. – Он в замешательстве повернулся к ней спиной, сталкивая в мелководье старую плоскодонку.
– А мне с вами можно? Возьмите, пожалуйста!
Василий Игнатьевич молча посторонился, пропуская женщину к распору переднего сиденья. Мелькнула мысль о том, что гости всякое могут подумать… мелькнула и погасла: по годам Люба годилась ему в дочери. Она перевела признательный взгляд с Василия Игнатьевича на противоположный берег реки, в глазах вперемешку с волнами плыли полосы зелени и песка. Маленький ковчег с единственной парой на борту заскользил по разлитому солнцу.
– Много в этой реке рыбы?
– Когда как.
– Большая рыба попадается?
– Бывает.
– Щуки?
– Ага.
– А таймени есть?
– Заплывают, говорят.
– Правда, будто таймени едят утопленников?
– Ну, при жизни утопленники тоже едят тайменей…
Смешной разговор. Смешная женщина. Как мальчишка.
Река расстилалась перед ними радушной дорогой. По берегам в дырчатых тенях ив и ольхи, в зарослях боярышника, отягчённого гроздьями бледно-зелёных ягод, вспыхивали и затухали огни ослепительного предвечернего света. Речное эхо усиливало воркующее клокотание дикого голубя, певшего в ближней роще, а может, то бурлила ключевая вена в горле стрежня, вскрытого острым гребнем в середине реки.
Василий Игнатьевич направил плоскодонку к дремлющей заводи, обойдённой быстриной. Лодка вскоре неподвижно застыла в обманчиво тихой воде, зависнув над чёрными щучьими омутами и корягами.
– Странная у вас леска, – негромко сказала женщина.
– Из конского волоса.
– Сами плели?
Василий Игнатьевич кивнул.
– Блесна тоже самодельная?
Он не успел ответить, что выточил блесну из дедовского медного самовара, – дёрнуло леску, да как мощно! Крепко зажав её зубами, Василий Игнатьевич раскрутил остаток. Полосатая хищница, соблазнённая сиянием блесны, потащила лодку прочь из спокойной гавани, но не добралась до бегучего течения и резко, отчаянно, на разрыв плоти, метнулась в глубину. Лодка накренилась к вихрящейся спиралью воронке и почти развернулась по кругу. Тотчас водные всполохи и прыжки судёнышка на гребнях показали, что рыбина вынырнула. Люба намертво вцепилась в борта.
Руки Василия Игнатьевича понемногу перехватывали, подтягивали струну прочной снасти. Из вздутых прозрачных борозд в опасной близости от лодки вымахнул расширенный в натуге зубец хвоста. Холодный фонтан взбитой волны окатил плоскодонку. Василий Игнатьевич хладнокровно намотал леску на левый кулак и, едва в бурунах вздыбился встопорщенный плавник, ударил ребром весла. Лодка качнулась особенно угрожающе, брызги тучей взлетели у борта и со стеклянным дребезгом застучали по днищу. Кажется, чудом не опрокинулась дощатая посудинка. Василию Игнатьевичу удалось заволочь в неё рыбу. Его спутница этого не видела, зажмурилась раньше и заткнула бы уши, чтобы не слышать водяного шума и черепных звуков, если б могла отодрать пальцы от дерева бортов.
Болтанка кончилась. Вода зажурчала мирно, без шлепков и всплесков, из лесу снова донеслось пение птиц. В ноздри вползал плотный, вязкий запах рыбы. Люба открыла глаза и поспешила подобрать колени: у ног её, обмазывая липкой слизью доски, трепетал тёмный хвост величиной со сдвоенные ладони. Огромная щука, тёмно-зелёная с белым подбрюшьем, дёргалась в последних судорогах, разлёгшись в лодке во всю длину.
