бы: «Как за что? Ну, за это… за все!» На войне ему было страшновато, но, к удивлению, интересно, а мучительные сомнения, которые порой возникали, подталкивали его только к познанию и не превращались в нашествие тех маленьких червячков-древоточцев, которые с ужасающей неотвратимостью переводят внешне приличный дом на совершенную труху. В нем жил один, цельный, спрессованный из миллионов различных явлений мир — от полногрудой красавицы, которая проводила его к эшелону, от Кремлевских стен, которые он видел только в кино, и летней пионерской базы на озере до этого клочка придонской земли, — и он не мог оторваться от него, так же как самый маленький осколок не может оторваться от солнечной системы… Но если Степан Поздняк считал Стригу-нова умным, смелым, интересным и готов был по временам смотреть ему в рот, то в Перелазове он видел только спокойного и доброго товарища. А все вместе они неслись в микроскопической щели земного шара, не подозревая, что через несколько часов жизнь подведет трагический итог их маленьким, незаметным миру симпатиям, ссорам и разногласиям…
Становилось жарко. В белесом, дымном небе неслись самолеты, похожие на голубоватые крестики, падали к переправе — ее отсюда не было видно, — и там непрерывно раздавались взрывы и хлопки зениток. По реке поплыли оглушенные сазаны и судаки, огромный сом крутился у берега, ошалело всползая на отмель, словно искал спасения на суше. В лесу под Еланской все трещало и дымилось — оттуда, выкидывая пламя, били батареи, и там же рвались немецкие снаряды; ветви деревьев обнажались, в воздухе реял и мельтешил зеленый листопад. С высоты слышался гул моторов и лязг гусениц. Что там происходило? Может, батальона уже нет п танки, как случалось не раз, охотятся по степи за уцелевшими солдатами? Может, они остались втроем на этом берегу и вот-вот их расстреляют сверху, как птенцов в гнезде. Было мгновение, когда один танк совсем приблизился к гребню, — откос содрогался, по нему текли струйки земли и катились куски мела. Но лязганье вскоре прекратилось, через гребень хлынул густой жирный дым, словно сверху фонтанировала нефтяная скважина.
— Хлопнули! — обрадовался Поздняк.
— Не взбрыкивай ногами, — отозвался Стригунов. — Рано.
— Думаешь, еще придут?
— А ты думаешь, закричат «мама» и побегут в Берлин?
— Видно, отбили их там, затихает…
— Позавтракают и выпьют шнапсу.
— И опять полезут?
— Тебя что, прислали сюда вопросы задавать? Если не понимаешь — ковыряй в носу я жди. Для них этот плацдарм — кровососная пиявка на боку, к вечеру оторвут.
— Не каркай, — посоветовал Перелазов.
— Я думаю… Можно солдату думать?
— Не пятками… Чешутся, что ли, на тот берег просятся?
— Чтобы взяли как дезертира? Не подходит.
— А что подходит?
— Хорошая деваха в прохладных сенцах и… ну, квас с погреба!
— Тю-ю! — изумился Поздняк. — Нашел время.
— А ты знаешь, что это такре?
— Нет.
— Жаль, помрешь неграмотным.
— Что ты меня хоронишь? — обиделся Поздняк.
— Чувствую, кто-нибудь из нас останется тут.
— Почему же я?
— Кто глупее… Ну ладно, пошутил! Но, брат, сочувствую тебе — я хоть это от жизни взял, — похвастался Стригунов, радуясь тому, что бой затих, и втайне надеясь, что этим кончится. — У меня до войны была не одна, а потом, еще когда в резерве стояли, разведенка молодая. Пуста, что кувшин на частоколе, воздух внутри гудит, а мне что? Больше молча и обходились… И что это нам, хлопцы, за жизнь выпала? Пятилетки, собрания, соревнования, погулять некогда, а теперь и вовсе прищемило… Карасики в бредне!
— А ты в щуках поманеврировать собирался? — усмехнулся Перелазов.
— А ты?
— Блесен не люблю, да и маловато мне… Я в океан выплывать собирался… в Тихий. И многое прочее.
— Не пустили?
— Война.
— Мечты и так далее — радость, сладость, младость…
— Почему? Кончу и поеду.
— Ого! — удивился Стригунов. В словах Перелазова ему начали чудиться насмешка и оттенок превосходства. — Это еще кто кого кончит! Меня вот во время отступления один соблазнял отстать и в зятья пристать — тот хитрый, выживет. Как думаешь?
— Может быть… Но вонять будет!
— Отмоется!
— Клопа в баню сколько ни води.
— Слушай, ты в самом деле такой идейный или по должности в аршин тянешься?
— Догадайся.
— Не могу… Плакат и плакат!
— Возможно… Я знаю, кто тебе нравится: чувства у них мелкие, вроде просяной шелухи, — ни пальцами ухватить, ни глазом увидеть. По количеству много, а все в щепоть помещаются — вот и копаются, живут в маете, повизгивают, чтобы внимание обратить: мол, смотрите, какие мы сложные, тонкие… Да?
— Жаль, не место — я бы тебе ответил… Госпиталь далеко!
«Передерутся, а потом воюй!» — тревожился Поздняк. Но ссора была бессмысленной и кончилась лишь тяжелым молчанием. Стригунов с отвращением жевал сухарь, Перелазов бездумно смотрел в степь. Солнце поднялось высоко, жгло, казалось термитным снарядом, нацеленным прямо в голову. Всех томила неизвестность, расслабляла, как теплая вода. Часов около двенадцати снова начался бой на высоте, менее громыхающий, но более длительный — казалось, даже орудия и минометы устают реветь на выжженной, не засеянной с весны земле. Только самолеты продолжали выть в небе, и от этого раздражение Стригунова переходило в злобу:
— Они носятся, а наших ни одного… Хвастались — через полюс летаем, чужой земли не хотим, но и своей земли… А от смерти сверху ладошкой прикрываемся!
— Правильно, и летали! — подтвердил невпопад Поздняк.
— Все вовремя хорошо… А то один дядя на пожар солому таскал и так далее.
— Может, для решающего удара копят?
— Байками и утешаемся.
— Правильная мысль, — поддержал Поздняка Перелазов.
— Мысль!.. Я географию изучал, пять континентов, Гомера читал, а толку что? Слева круча, справа Дон — простор для мысли, географии и биографии…
— Попался?
— Выходит.
— Ну и не визжи, не поможет… И кому жалуешься?
— Верно — двум чурбакам.
— Тем более! Если умный чурбаку жалуется, что он сам? Рассуди.
Странное дело: если бы им сказали, что отсюда, с этого плацдарма, начнется окружение Сталинграда, победа, путь до Берлина, ни один из них не поверил бы. И тем не менее, связанные нематериальной силой — словом, приказом, — они сидели и ждали, и будущее было для них покрыто непроницаемой завесой. Окончилась и вторая атака. Они не видели ее драматических перипетий, но судя по тому, что последние выстрелы все еще трещали по краю обороны, батальон удержался. Поздняк, выполняя приказания Перелазова, обновлял маскировку, ползал на брюхе к раките и обратно, Стригунов лежал в окопе, в тени. День переломился, солнце поползло книзу, свет его на бурой траве напоминал осеннюю солому. Задонье, куда скатывались пыль
