За месяц, проведенный в затворничестве и сердечных муках, здоровье г-жи де… пошатнулось. Г-н де… пренебрег этим обстоятельством и, несмотря на февральский холод, вынудил ее поехать с ним на бал. Она чувствовала невероятную слабость, но именно поэтому старалась держаться особенно прямо, а на лице ее застыло выражение высокомерия. На вечере, устроенном родственниками г-на де… по случаю помолвки сына, она появилась во всем блеске предсмертной красоты. Г-жа де… улыбалась, ее бриллианты сверкали, когда же взгляд ее наткнулся на внимательно наблюдавшего за ней посланника, улыбка ее сделалась еще шире. Ее улыбка, ее бриллианты, но более всего ее утомленный вид произвели на него вызывающее впечатление: она показалась ему надменной, и он не на шутку разозлился. Он решил, что она надела эти бриллианты нарочно, чтобы показать ему, что прошлое перечеркнуто. Он понял, что она смеется над ним. Чуть позже, склоняясь для поцелуя над ее пылающей рукой, он прошептал:
— Я никогда вам этого не прощу, — и тотчас отошел, а ее плотным кольцом окружили другие гости.
Удовлетворенное самолюбие г-на де… привело его в прекрасное расположение духа. Он настроился веселиться до зари и, забыв свою всегдашнюю внимательность, даже не заметил, что его жена рано покинула бал, и продолжал радоваться жизни.
Г-жа де… легла в постель и долго плакала. Она еще не понимала, что из нее уходят все желания, включая желание жить. Одна мысль владела ее сознанием: она навсегда лишилась доверия посланника, сама того не желая, она оскорбила его, потому что не нашла в себе сил расстаться с единственным предметом, который напоминал ей о нем. «Придите! — писала она ему. — Вы меня не поняли. Придите, придите! Если моя мольба хоть что-то значит для вас, придите ко мне, прошу вас, выслушайте меня!» Ее охватило лихорадочное отчаяние, малейшее движение руки вызывало в ней дрожь и отзывалось в сердце болезненным уколом.
Она долго ждала возвращения г-на де…, потом ждала, пока он не улегся спать, потом, сжав в руке письмо, накинула на плечи манто и с первыми лучами зари вышла на морозную улицу.
Ее видел только дворецкий, поднявшийся открыть ей дверь. Он крикнул ей вслед:
— Мадам, куда вы? Подождите, мадам!
— Не волнуйтесь, я скоро вернусь, — ответила она.
На улице падал снег. Она шла через город, сквозь незнакомое ей утро, пока наконец ноги не привели ее к высокой темной двери. Она позвонила — сначала робко, потом настойчиво, потом, не отнимая руки от звонка, принялась кричать:
— Эй, отворите! Отворите! Эй!
Промерзшая, дрожащая, она продолжала звонить и кричать, пока дверь не распахнулась и на пороге не появился заспанный слуга в строгой ливрее. Он с недовольным видом взял протянутое письмо и захлопнул дверь у нее перед носом.
На следующий день г-жа де… слегла. Ни забота о здоровье, ни любовь, ни разум — ничто больше не привязывало ее к жизни. На улице свирепствовал мороз, но ее тело пылало в жару, и три дня спустя, когда посланник наконец решился навестить ее в ответ на полученное письмо, она уже почти распрощалась с жизнью.
— Моя жена не принимает, — сказал ему г-н де….
— Она сама вызвала меня, — ответил посланник, комкая в руке листок бумаги.
Безнадежное положение г-жи де… требовало снисходительности. Г-н де не мог не исполнить последнюю волю умирающей и проводил посланника к г-жа де…, которая так жаждала его увидеть, но больше не видела никого.
Вплотную подойдя к границе жизни и смерти, она обрела неземную красоту. Мужчины встали по обе стороны ее постели и застыли в неподвижности, устремив на нее глаза. Она еще дышала, но слабо и неровно. Вскоре посланник, почувствовав себя лишним, собрался тихо удалиться, но в этот момент г-жа де… вздрогнула всем телом, вытянула свои руки, испустила глубокий вздох и умерла.
Ее ладони раскрылись, и в их глубине блеснули, словно протянутые навстречу неизвестности, два бриллиантовых сердца.
Посланник и г-н де… посмотрели друг на друга.
— Она умерла, — сказал г-н де….. — Возьмите себе сердце, которое она вам протянула. Второе я возьму себе.
Посланник взял сердце, отданное ему г-жой де….. Он поцеловал руку умершей и быстрыми шагами вышел из комнаты. Он отправился к ювелиру.
— Повесьте это сердце на золотую цепочку, — сказал он, — а цепочку повесьте мне на шею. Сделайте это немедленно. Я не могу ждать.
Вернувшись к себе, он отдал приказание сейчас же укладывать вещи, разослал несколько депеш и покинул город.
Второе сердце г-н де… положил на грудь своей жены, рядом с ее сердцем Затем он вызвал няню, и скоро комната наполнилась шуршанием юбок и горестными вздохами. Зажгли столовые свечи, которые горели погребальным светом. Г-н де… вызвал своего портного и, не считая нужным ничего объяснять, заказал себе траурный фрак.
Селеста (Нижний Рейн)
Октябрь 1950 года
Причуды любви
Роман[3]
IКаждый раз, когда речь заходила о любви, господин Зарагир говорил, что любить — значит придумывать, и еще говорил, что любовь сперва овладевает воображением, а потом уже завоевывает сердце. Он был мужественным и волевым человеком, и при этом лишенным какого-либо тщеславия или высокомерия. Детство его было трудным и вспоминал он о нем, как о печальном и мрачном мире, откуда он рано бежал, чтобы завоевать себе иную жизнь. Он познал приключения, труд и успех. Наблюдательность у него была развита еще сильнее, чем чувства, и именно она помогала ему составить состояние, а в дальнейшем — сохранить его. Он считал, что благополучие ему принесли здравомыслие и успех в делах сердечных, хотя многие полагали, что это — результат везения, то есть моральной неуравновешенности судьбы человеческой.
Г-н Зарагир жил в Южной Америке. Там он основал несколько крупных компаний. Был он человеком простым и не примыкал ни к каким кругам. Под холодной внешностью его угадывался ровный огонь, из которого, однако, порой вырывались мимолетные языки пламени, за что его считали мужчиной чувственным и непостоянным, тогда как на самом деле он верил в настоящую любовь и ценил в ней не только физические наслаждения.
На женщин производили впечатление его внешность, его богатство, его репутация мужчины умного и обходительного; дамы, завидев его, пытались поймать взгляд и если они казались ему хоть сколько-нибудь приятными, он улыбался им в ответ улыбкой, тут же покоряющей их сердца. Он не был к ним равнодушен. Правда, занятый и озабоченный выражением самых различных тенденций, идей и собственных способностей, он чувствовал себя не очень комфортно в положении мужчины, обожаемого с излишней страстью, склонен был проявлять осторожность, и, поддаваясь некоторым соблазнам, умея быть нежным и выглядеть терпеливым, но как от огня бежал от упреков и воздерживался давать любовные клятвы. Его избранницу пьянили обычно надежды и гордость, ей тут же чудились миражи, но слезы сомнений постепенно их размывали. Полюбить его значило сожалеть о нем, его поцелуи не устраняли отчужденность в главном, под обходительностью угадывалась тяга к свободе, а в его верности чувствовалась независимость. Он возбуждал аппетит и приглушал его, и из-за его неуловимости женщинам хотелось присвоить его. «Требуйте от меня чего хотите, кроме обещаний», говорил он им, а когда измученные неопределенностью, они, желая получить залог своего господства, начинали предпочитать поцелуям дорогие подарки, он входил в их положение и, полагая, что такое благоразумие заслуживает вознаграждения, посылал им перстень с бриллиантом. К этому подарку на память он прилагал короткую записку: «Моя эмблема — солитер. Символ печальный, найдите себе другой. Примите же мою эмблему и забудьте ее. Считайте, что это — прощальный поцелуй».
Мужчины из принципа осуждали его, но втайне восхищались подобной непринужденной манерой выбирать и обретать свободу. Женщины сохраняли в сердце ностальгию по чудесной любви и с улыбкой, сохраняя хорошую мину при плохой игре, сравнивали г-на Зарагира с неприступной крепостью. Между тем, они ошибались. Г-ну Зарагиру шел пятьдесят шестой год, когда, во время одной из своих поездок во Францию, он по уши влюбился в невесту Луи Дювиля, сына лучшего своего друга. Что может быть печальнее.
Отец и сын Дювили занимались торговлей зерном и вместе руководили давно основанным в провинции торговым домом. В полном согласии вели они свои дела в коммерции, с серьезным добродушием и мягкой властностью. Такой же выглядела и их личная жизнь. На этом их сходство кончалось, в остальном они не были похожи. Господин Дювиль нашел свое счастье под сенью чувства долга и в уважении традиций, тогда как сын его, Луи Дювиль, черпал удовольствие из источников менее строгих и каждую неделю проводил свой досуг в Париже, в обществе красивых женщин и друзей, таких же богатых и щедрых, как он. Он имел квартиру на левом берегу Сены. Луи Дювиля нельзя было причислить к богеме, но скромностью он не отличался, сменил много любовниц, с точки зрения родителей очень опасных. Такое поведение сына внушало им беспокойство. Они боялись, что он либо женится на девице из бог знает какой среды, либо безумно влюбится в замужнюю женщину, которая помешает ему создать семью, подобную той, в которой он вырос. Впрочем, они никак не проявляли досады или расстройства, не приставали к нему с призывами следовать их примеру, сумели сохранить его доверие и составляли втроем счастливую семью.
