У старшего брата г-на де… был единственный сын, который, пренебрегнув семейными традициями и нимало не заботясь о причиненном родителям огорчении, женился на очень красивой девушке, намного превосходившей его умом, но довольно взбалмошной и склонной к необдуманным поступкам. Ее упрекали в том, что она приходилась дочерью человеку с дурной репутацией, денежному мешку, который впрочем, был недостаточно богат, чтобы вести свои дела не таясь, и которого бесконечные темные спекуляции уже несколько раз ставили на грань банкротства. Однако юная супруга проявила такое множество прекрасных качеств, показала такую привязанность к семейному очагу и такую готовность во всем подчиниться семье мужа, что в конце концов ей простили неспособность быть иной, чем она есть, а после рождения наследника и вовсе вознесли ее до небес.
Г-жа де… не могла не покориться мужу, и на следующее утро они вместе отправились с визитом к новоиспеченной матери. Она приняла их не вставая с постели, со всех сторон окруженная родственниками, своими и мужа, в очень благородной и немножко мрачной комнате, которую не делали веселей ни стоявшая здесь же колыбель, утопавшая в кружевах, ни огромные букеты цветов. При их появлении отовсюду зазвучали приглушенные голоса радостных приветствий; дамы лобызались и подставляли мужчинам руку для поцелуя; все дружно восхищались новорожденным.
Г-жа де… склонилась к племяннице, что-то шепнула ей на ухо и вложила в ее ладонь приготовленный подарок. Молодая мать открыла футляр и испустила удивленно-счастливое восклицание. Посыпались восхищенные возгласы, слова благодарности. Гости рассматривали бриллианты, перешедшие в этот день в разряд фамильных драгоценностей. Г-жа де… села поодаль от остальных. Тоска сжала ей сердце, и, не в силах сдержаться, она всхлипнула. С губ ее сорвался стон, и сейчас же все взоры обратились к ней. Племянница воскликнула:
— Что с вами, дорогая тетушка?
— Ничего-ничего, — отвечала она. — Это все ваш малыш. Я вижу будущее, а думаю о прошлом…
Всех очень удивили эти слова, произнесенные женщиной, которую считали одновременно и слишком холодной, и слишком фривольной. Раздались протестующие мужские голоса:
— Прошлое! Какое у вас может быть прошлое? Вы — сама молодость и красота! Оставьте, право, рассуждать о том, что вам знать не дано!
Дамы повернулись к г-ну де….
Он медленно приблизился к жене и протянул ей носовой платок.
— Прошлое начинается вместе с горем, — тихо сказала она ему.
— Возможно, — ответил он. — Если только это не выдуманное горе.
Подобная холодность несколько остудила нервы г-жи де….. Она подошла к окну и застыла возле него, поглощенная созерцанием снежинок, вихрившихся в танце на углу улицы. Так она стояла, пока невестка не взяла ее за плечи и не подвела к зеркалу.
— Забавно, — заметила г-жа де…. — Ни от чего так не портится прическа, как от слез.
Все засмеялись, а г-н де… сказал своему брату:
— Странные у нее идеи.
— Мне ее очень жаль, — отвечал брат.
Сам он женился на провинциалке с суровым нравом и любил свояченицу, которая пленяла его многим, но особенно кокетливостью.
— Лучше бы меня пожалел, — возразил ему г-н де…, и эта реплика вызвала новый взрыв смеха, обеспечив успешное завершение чуть было не испорченного визита.
Прощаясь, г-жа де… высказала сожаление, что не удалось повидаться с племянником.
— Я очень расстроена, что его нет дома, — сказала она племяннице. — Ваш муж должен сейчас быть рядом с вами.
— Он с раннего утра занят делами и порой возвращается лишь после обеда, — отвечала та. — Мне кажется, он еще ни разу не видел своего сына при свете дня.
Г-ну де… очень хотелось задать племяннице кое-какие вопросы по поводу деловых занятий ее мужа, но г-жа де… уже стояла в дверях, поджидая его. Они ушли.
Посланник вернулся накануне Рождества, и г-жа де… получила от него бамбуковую корзинку, полную фиалок и веточек мимозы. Когда принесли цветы, муж находился здесь же, в библиотеке. Он увидел, как она взволнована, и вышел из комнаты.
Сначала г-жа де…, две недели не имевшая никаких известий от человека, перевернувшего всю ее жизнь, не смела прикоснуться к посылке, опасаясь, что не найдет в ней письма. Затем она принялась шарить между букетиков и веток и разрыдалась. Она схватила корзинку, перевернула ее, и цветы рассыпались по полу. Она взяла букетик фиалок, прижала его к губам, потом к глазам и, не разжимая рук, вытянулась на софе, замерев без движения, словно улеглась в могилу.
Внезапно дверь отворилась, и вошел г-н де….
— Вас ждет приятный сюрприз, — сказал он. — Поднимайтесь же и дайте себе труд взглянуть.
Но дух ее бродил слишком далеко, в долинах сердца, и, прежде чем до нее дошел смысл услышанного, она ощутила на руке прикосновение холодных, казалось, еще заснеженных губ и щекотание усов.
— Я даю себе этот труд, — прошептала она, улыбаясь посланнику, щека которого почти касалась ее лица.
Он увидел рассыпанные по полу цветы.
— О, мои цветы! — проговорил он. — Что вы с ними сделали?
— Я сделала из них сад, — отвечала она.
Некоторое время они беседовали втроем и вскоре распрощались, чтобы несколькими часами позже снова увидеться на обеде у друзей.
В тот вечер г-жа де… была красива необыкновенной красотой, к которой примешивалась спокойная серьезность, не ускользнувшая от всеобщего внимания. Посланник не старался ее избегать — он рассказывал ей о своей поездке и расспрашивал о событиях, случившихся в его отсутствие. В ответ она произносила какие-то слова, но мысли ее блуждали далеко, и она едва смела поднять взгляд к его глазам, безмятежно взиравшим на нее. Вечер прошел, но г-жа де… так и не дождалась от посланника ни одного дружеского знака, который утишил бы испытываемую ею муку.
Посланник так старался не нанести публичного ущерба тщеславию г-жи де…, что никто не догадался о его перемене к ней. Он делал вид, что по-прежнему счастлив быть с нею рядом. В театре или в опере, где они занимали одну ложу, он все так же стоял за ее креслом и время от времени склонялся к ее плечам, чтобы высказать то или иное замечание о спектакле или музыке. Она слегка поворачивала к нему голову, и тогда в сумраке ложи ей казалось, что она видит на его лице тень исчезнувшей нежности.
Г-жа де… страдала не только оттого, что ее разлюбили. Едва ли не в равной мере ее мучило непонимание. Почему посланник вместо того, чтобы объясниться, бежит от женщины, которой добивался так долго? Угнетаемая бременем признаний, особенно весомых после года молчания, она потеряла способность жить, перестала спать. Вынужденная таить свои чувства от всех, понимая, что брошена, она затосковала. Знакомые поспешили отнести ее бледность на счет усталости, вызванной слишком долгими балами и вечерами, и если г-н де… не был первым, кто догадался о причине ее страданий, он первый встревожился ее состоянием. Впрочем, кроме него никто не знал, что посланник прекратил свои ежедневные визиты к г-же де… и больше не ухаживает за ней.
При всем своем благородстве простаком г-н де… отнюдь не был. Он находил вполне естественным, что его жена, тайно продав свои серьги, пыталась заставить его поверить, что они нашлись, но его крайне раздосадовало, что она с самым невинным видом намеревалась носить украшение, о которым он, по ее мнению, думал бы, что оно подарено им, тогда как на самом деле его преподнес ей другой мужчина. С этих пор он утратил к ней доверие и с подозрительностью следил за каждым ее шагом. Кроме того, его понятия о чести вполне допускали, чтобы свет взирал, как посланник умирает от любви у ног г-жи де…, но они же категорически запрещали ему смириться с тем, чтобы его жена проявила малейшие признаки несчастной любви. Поэтому он дал ей совет отправиться на отдых к морю, на одно из солнечных побережий, которые она так любила. Но она отказалась наотрез:
— Нет, — сказала она, — мне не хочется уезжать. Солнце меня утомит, а одиночество не принесет отдохновения.
— В таком случае постарайтесь взять себя в руки. Лгать вы умеете, научитесь и скрытности. Да и, собственно говоря, что заставляет вас страдать?
— Унижение, — ответила г-жа де….
Этот ответ, удивив г-на де…, вынудил его пересмотреть свое отношение к поведению жены.
— Вы хотите сказать, что страдаете оттого, что вас разоблачили? — спросил он.
— Вы совершенно правы, — ответила она.
Однажды ему пришлось изведать подобное унижение, и он знал, что излечиться от него почти невозможно.
— Когда я был ребенком, — начал он, — мне случилось солгать своему наставнику — человеку, которого я считал своим другом и который мне доверял. Он уличил меня в обмане, и мне пришлось сознаться. Мне было так стыдно, что я чувствовал себя несчастнейшим созданием на свете. Я продолжал любить его, но не смел взглянуть ему в глаза и стал его избегать. Я чахнул, мечтал сбежать из дома и в конце концов уговорил родителей отдать меня в коллеж.
