И уже нормальным голосом.
– Спасибо вам, господин капитан – лейтенант, что направили меня на путь истинный. Все оказалось не так страшно, как казалось.
Плотто посмотрел в мой аттестат и хмыкнул, отметив пятерки по математике, физике и химии и заметил.
– Не ошибся в тебе Вахрумка.
– Осмелюсь спросить, у вас нет о нем каких-либо сведений? А то я как расстался с ним тогда, когда нас всех из штаба наладили, так ничего о нем и не знаю.
– На юге он. Воюет с камнем и снегом в горах. Представляешь, что он придумал? Строить дорогу даже не с двух концов, а практически одновременно. Скорость прокладки трассы даже не утроилась, а… Талантище Вахрумка, что и говорить. Сейчас для него специальные горные паровозы строят с двумя машинами, смотрящими в разные стороны и одной кабиной. Мощные. На жидком топливе.
– Зачем так? – удивился я.
– А чтобы не строить разворотов лишних, в горах это неудобно, а при случае дать мощь сразу двух машин на тягу, к примеру, на сложном подъеме. Ты сейчас куда? На полигон?
– Так точно.
– Подбросишь меня в свое хозяйство. Надо ваши мишени заранее проверить, а то завтра мой аэростат прилетит вас бомбить.
– Прошу обождать, господин капитан – лейтенант. Я только лошадь заберу с конюшни.
Плотто я также привел в букинистический подвальчик, с его разрешения, естественно, где я при нем сдавал учебники по сданным уже дисциплинам и спрашивал у хозяина лавки книги по двигателям внутреннего сгорания. Таковых не оказалось. Книг я имею в виду.
Потом заезжали на квартиру к каплею за его шмотками, которые вынес краснощекий матрос, служивший у Плотто денщиком.
Сам офицер вышел налегке, держа в руке тонкую книгу довольно большого формата.
– Это тебе, – протянул он мне этот томик.
Книга называлась «Новинки в двигателестроении. Альманах»
– Все, что есть у меня дома по этой теме, – сказал он как бы извиняясь. – Но будет время, сведу тебя с энтузиастами этого дела в Политехническом институте. Кстати не откроешь секрета, что именно заинтересовало тебя в двигателях внутреннего сгорания?
– Безопасность дирижабля. Ибо все процессы горения происходят внутри двигателя.
И тронул слегка кобылку вожжами. Ее никогда не надо было принуждать к движению. Порода!
– Тяжелые они… – протянул офицер. – И прожорливые. А топливо для них солидно весит. А так мы пока топим машину тем же газом, на котором летим, кругом экономия.
– Но с двигателем внутреннего сгорания можно заполнять дирижабль не светильным газом, а водородом, у которого подъемная сила больше.
Про гелий я умолчал, так как не нашел про него здесь никаких упоминаний и сознательно опустил титулование офицера, пробуя его на зубок чванливости. Прошло.
– Савва, Савва, пока нам нет нужды подниматься выше трех тысяч метров, значит, не стоит ничего менять, – заверил меня каплей.
Мы выехали уже из города, и я дал застоявшейся лошадке пойти в полную рысь, что она проделала с большой охотой.
А я не унимался.
– Я вот что думаю… После первой же бомбардировке с дирижабля… Противник же у нас не дурак совсем… Найдет он способ как задрать ствол у пушки в зенит и долбанет шрапнелью. А то и брандкугелем. Хочешь, не хочешь, а придется забираться выше в небо. Тогда и паровую машину мы вынуждены будем кормить жидким топливом, а коэффициент полезного действия как я слышал у двигателей внутреннего сгорания в четыре раза выше.
– Умеешь ты, Савва, озадачить вопросом, – с легким недовольством отозвался капитан – лейтенант. – Только почувствуешь, что все идет хорошо, как появляется Кобчик и задает невинный вопрос… И все летит к ушедшим богам. Нет пока таких пушек, которые так задирали бы стволы в небо. Нет.
– Нет, так будут. На всякое действие найдется противодействие. Всегда так было. Человек изобретателен, господин капитан – лейтенант.
– Даже у мортиры нет такого угла возвышения, – убежденно высказался офицер. – Нет пока у врага оружия против бомбардировки с неба.
– Пока нет. Но после первых бомбардировок что-либо придумают, – не унимался я. – Вот увидите, господин капитан – лейтенант, так и будет.
– Не убедил.
– А если я натурно покажу?
– А давай, есть у меня старый аэростат на списание. Пригоню его к тебе на полигон и показывай. Убедишь, покажешь тогда я тебе…
– Возьмете меня к себе в отряд, – выставил я условие спора, не дослушав предложения награды.
– Но… ты же не моряк? – возмутился капитан – лейтенант.
– А что только у моряков есть привилегия подниматься в воздух? Я и артиллеристом не был, как помните. Однако сейчас есть, – хохотнул я коротко. – Долго ли человека в новую форму переодеть.
Не доезжая пяти километров до полигона, из придорожных зарослей, осыпая с ветвей пушистый снег, выскочила дородная фигура в белом полушубке и шапке отдаленно напоминавшей кубанку и в прыжке ухватила мою кобылу за узду. Да так, что лошадь встала, оторопев, и поднялась на дыбы в оглоблях, поднимая с земли за собой тяжелую тушу нападающего.
Ввиду хорошей вышколенности и послушности лошади кнута я с собой никогда не возил. За ненадобностью. Так что огреть как следует этого нахала было нечем. Да и спорно это: кнутом по полушубку.
Тут сзади пронзительно свистнули.
Я оглянулся. На дорогу метрах в тридцати от нас выходили еще два бородача в коротких полушубках, малахаях и с винтовками в руках.
Плотто закричал мне.
– Гони, Савва!
Куда гони, когда на лошадиной морде такой облом висит и ею же прикрывается, подельников ждет.
Спрыгнул я с санок, вынимая на ходу револьвер, и с криком.
– Ты чего это себе позволяешь, быдло!? – шагнул вперед и, держась за оглоблю левой рукой, правой выстрелил в хорошо видные отсюда ноги залетного варнака в стоптанных валенках.
Попал. Не зря столько патронов сжег на тренировках.
Противник ойкнул и упал, и уже с земли громко заорал.
За спиной раздались хлипкие хлопки карманного бульдога офицера. Это не мой револьвер, который басовито грохочет. У Плотто оказался короткоствольный пятизарядный револьверчик калибра 6,5 миллиметров, который производили в городе для гражданского рынка из бракованных винтовочных стволов. Единственное достоинство этого стрелядла – в кармане можно носить, не выпирает.
Успокоившись за свою спину, вскочил я на оглоблю и наконец-то увидел как разбойник – а кому еще могла принадлежать такая бородатая мерзкая рожа, упасть упал, но узды лошадиной не выпустил и тянет голову Ласки к земле. Упертый гад оказался.
Пришлось стрелять еще раз. Прямо в его оскаленную рожу, скулящую на тонкой ноте.
Потом запрыгнул я на спину лошади и, полулежа на ней ударил каблуками бурок по ее спине, закричав.
– Ну, милая, вывози, Ласка. На все что способна. Гони! Выручай!
И умная лошадь рванула с места сразу хорошим галопом.
Тут-то мне в спину как кувалдой ударили. Еле удержался на лошадиной спине, припав к шее и держась как черт за душу грешную за упряжь.
Револьвер мой именной выпал в снег.
Сзади еще раздавались редкие выстрелы, но Ласка шла в оглоблях таким широким намётом, что я стал беспокоиться за Плотто, как бы он с санок не сверзился.
Превознемогая резкую боль я обернулся и с облегчением увидел в санях черное пятно офицерской шинели моряка.
Вскоре дорога ушла за поворот и отделила нас от нападавших густым лесом.
Я придержал лошадь и, когда она перешла на неторопливый шаг, просто свалился с ее спины в снег. Сил держаться не было никаких.
Спина болела и жгла, в глазах двоилось, помню только, как Плотто тащил меня в сани, а я упирался почему-то и все порывался идти обратно искать свой наградной револьвер, который дорог мне как память. Но моряк, хоть и однорукий, со мной справился, и вскоре мы въезжали в открытые ворота полигона.
Не останавливая лошадь, Плотто орал благим матом на весь плац.
– Тревога! В ружье! Вражеское нападение на дороге.
А потом все помутилось.
24
Очнулся я уже в светлой комнате с высоким потолком, расписанным на тему пейзанской любви пастушков и пастушек. В зеленых холмах, среди белых овечьих отар и больших лохматых рыжих собак – волкодавов. Никакой порнографии, но талант художника в каждом движении персонажей передал неподдельный флер эротизма.
Вспомнил слышанное когда-то в общаге филологического факультета МГУ на проспекте Вернадского утверждение из красиво очерченных губ утонченной интеллигентной филологини отчаянно умничающей перед неизбежным сексом с «колхозником» из Тимирязевки про закон французской литературы. Маркизы любят читать про апашей, а апаши про маркиз. И про роль темы пасторальной любви в дворянских воззрениях восемнадцатого века непосредственно перед Французской революцией. И про теорию «благородного дикаря» тоже что-то было, но я уже начал ее раздевать и не дослушал, чем это дикарь таким благороден.
