прямое доказательство того, что Столыпин проиграл свою «ставку на сильных»: возникавшие хуторские и отрубные хозяйства в среднем не были «сильны» в том смысле, который историки ошибочно приписали этому слову (владелец большого хозяйства)[495].
Вроде бы очевидно, что если общинник получал право изменить форму собственности земли или собрать ее в единый участок, это никак не меняло количественного соотношения между крестьянской и помещичьей землей. Ссылки на средний размер отрубов делались не только для того, чтобы показать противоречие целям, ошибочно приписанным Столыпину, но и напомнить о том, что в ходе реформ не происходило конфискации или перераспределения дворянских земель. Действительно, этого не было.
Критики могут также предполагать, что выделяемые из общины наделы были недостаточно велики для эффективного хозяйствования. Учитывая советскую любовь к гигантским предприятиям, критики могли добросовестно верить, что это серьезный аргумент против реформ. Но ведь нет ясности не только в вопросе о наилучшем режиме прав собственности для конкретных ресурсов, но и в вопросе об оптимальной величине сельскохозяйственного предприятия. Можно предположить, что единого оптимального размера вообще не существует. Все зависит от возделываемой культуры, особенностей почвы, рельефа местности, доступности рынка, используемых технологий посева, пахоты и сбора урожая, а также от личных достоинств владельца. Частная, исключительная собственность на легко отчуждаемую землю позволяет тем, кто верит в преимущество крупного хозяйства, проверить свою интуицию. При полной отчуждаемости земли и наличии правил, создающих условия для развития ипотечного кредитования (два момента, в которых реформа, как мы увидим, оказалась не на высоте), хозяйства могли развиваться до оптимально подходящего размера. А между тем, поскольку надежды правительства на повышение урожайности полностью оправдались (как мы убедимся в следующей главе), реформы позволили крестьянам укрепить свой материальный достаток, несмотря на все арифметические выкладки.
4. Выводы из продажи укрепленной в собственность земли. Укрепив землю в личную собственность, многие немедленно использовали выгоды нового положения – около 40 % сделавших это продали примерно 25 % земли, перешедшей в личную собственность[496]. Расхождение в процентах отчасти объясняется тем, что многие продали лишь часть своей земли, а отчасти тем, что продавцы владели, как правило, очень небольшими наделами[497]. Многие продали свою землю, чтобы немедленно купить другую (порядка 25 %, по данным опроса, проведенного министерством внутренних дел в 1914 г.)[498]. Другие уехали (в город или в Сибирь), либо остались на месте, чтобы заняться чем‐то другим, стать батраком или, если человек продавал лишь часть земли, хозяйствовать на оставшемся участке[499].
В советской историографии было принято в связи с этим говорить о «мобилизации надельных земель»[500] и о «процессе дифференциации крестьянства»[501]. И в этом они были правы. Если экономика развивается так, что падает спрос на сельскохозяйственных рабочих и повышается спрос на несельскохозяйственную рабочую силу, то открывшаяся возможность избавиться от земли позволяет крестьянину получить за нее деньги и перебраться в город. А рынок земли создавал возможность оптимизировать размер хозяйства.
Отношение советских историков к этому вопросу было двойственным. Движение к капитализму – это движение к социализму, а потому, в конечном итоге, дело хорошее. Но поскольку, с их точки зрения, капитализм плох, процесс нужно описать в таких словах, которые представят его в отрицательном свете. «Процесс концентрации земли в руках сельской буржуазии очевиден»[502]. Но если исходить из того, что благосостояние растет с повышением производительности и что в целом повышение размеров хозяйства способствует росту производительности (правдоподобное утверждение для России начала XX в.), тогда непонятно, почему нужно фыркать на то, что в результате продажи земли повышался средний размер крестьянских хозяйств: ведь на горизонте не было даже признаков монополизма и соответствующих извращений логики хозяйствования. И картину не меняет то, что у продавцов обычно было меньше земли, а у покупателей – больше: продавцы явно сочли, что им выгоднее продать землю. И реформа позволила им сделать это.
Неудивительно, что среди продавцов было много семей, которым не хватало рабочих рук для эффективного хозяйствования – вдовы и слишком старые либо недееспособные крестьяне. Реформы не только позволили им продать свою землю, но, поскольку у них в среднем было больше земли, чем им нарезали бы при очередном переделе, реформы еще защитили их от последствий передела (независимо от того, продавали они землю или сохраняли ее)[503].
5. Отсутствие региональных различий в законе. Поскольку условия в разных регионах были разными, критики и даже сторонники реформ выступали против отсутствия региональной дифференциации[504]. Но целью реформаторов было создание правового режима, позволяющего владельцам определенного рода собственности (чересполосной и переделяемой земли) поменять форму землевладения и сделать землю наследуемой и объединить в один участок. Поскольку общие правила были нейтральны и применялись беспристрастно, можно предположить, что крестьяне принимали выгодные для них решения с учетом местных условий.
Критики утверждали, что реформы особо поддерживали совершенно изолированные хозяйства, центром которых являлся семейный дом (хутор), и создавали затруднения для деревенского расселения, при котором в центре нарезанной как пирог земли находятся деревенские избы, а уж от них расходятся участки обрабатываемой земли (отруба)[505]. Помимо личных предпочтений (женщины предпочитали жить в деревне, где было больше возможностей для общения), географические варианты определялись доступом к воде, что составляло относительную привлекательность обоих типов расселения. Но с формально‐юридической стороны хутора не имели никакого преимущества перед отрубами, так что жаловаться можно было бы только на недостатки в проведении реформы. Об этом мы будем говорить ниже.
«Административное давление»
Несомненно, даже либеральный закон, открывший крестьянам выход из общины, злоупотребления властей могли сделать источником бессмысленного хаоса. Произошло ли это со столыпинскими реформами?
Даже сторонники реформ признают, что имело место незаконное давление. Тюкавкин пишет, что подобных случаев «было немало», где «часть объяснялась карьеристскими устремлениями чиновников, часть личными качествами (опьянение властью, вредным характером)»[506]. Борис Федоров, современный российский либерал и биограф Столыпина, считает, что против противников реформ власти порой использовали давление на крестьянский сход и «административные меры», включая ссылку, – хотя ссылке подвергались только те, кто сам использовал насилие, чтобы помешать другим реализовать права, данные им реформой[507]. Но он видит в этом просто своеобразие «русской действительности»[508]. И в самом деле, что‐то в этом роде, по‐видимому, неизбежно при любых изменениях в государстве, институты которого плохо приспособлены для борьбы с административным произволом и злоупотреблениями.
Оценить масштаб административных злоупотреблений очень трудно; систематического изучения этого вопроса никто не проводил. В этом деле нелегко найти виноватых, потому что в некоторых случаях насилие со стороны властей было реакцией – порой чрезмерной – на
