насилие со стороны крестьян, противившихся реформе и с самого начала прибегавших к вандализму, грабежам, поджогам и даже убийствам[509]. Полная неясность с утверждением, что власти побуждали крестьян выделяться из общины, нарезая выделенцам лучшие участки земли[510]. В отсутствие активного рынка земли оценка стоимости участка должна была являться острейшей проблемой, и каждая из сторон имела возможность обвинить другую в том, что власть незаконно ей подыгрывает. И если землемеры были склонны нарезать выходящему из общины крестьянину более крупные участки той земли, что похуже, – исходя из соображения, что он лучше с ней справится, – остающиеся в общине легко могли решить, что их обделили. Наконец, если вышедшие из общины крестьяне быстро и значительно повышали продуктивность своей земли (а так чаще всего и было), то общинники, естественно, игнорировали роль энергии и умения, а весь успех приписывали изначальному качеству земли[511].
Но нет сомнений в том, что такие злоупотребления не имели поддержки центральной власти. Лидеры реформы – Столыпин, Кривошеин (глава Министерства сельского хозяйства на протяжении большей части рассматриваемого периода)[512], Кофод и Риттих (глава департамента государственных земельных имуществ в Министерстве сельского хозяйства и «исполнительный директор» реформ)[513] – настаивали на том, что реформы должны строиться на добровольных решениях крестьян, желающих либо укрепить землю в собственность, либо выделить ее к одному месту, а попытки принуждения могут только навредить реформам[514]. Можно, конечно, предположить, что они лицемерили, а втайне вели противоположную политику. Но свидетельств этого у нас нет. Напротив, Столыпин, например, в частном письме Кривошеину писал, что о применении насилия речи никогда не шло[515]. В той мере, в какой одной из политических целей реформ было завоевание доверия и поддержки крестьян – или хотя бы ослабление их недоверия и враждебности, – любое применение силы, способное возмутить сельских жителей, несомненно имело бы пагубные последствия[516]. А что касается каверзного вопроса об определении качества земельных участков, центральные власти настойчиво призывали деятелей на местах действовать с крайней тщательностью и осмотрительностью[517].
Некоторые из свидетельств, приводимых в подтверждение административного давления или принуждения, либо слабы, либо просто говорят о противоположном. В литературе содержится яркий пример деятельности члена землеустроительной комиссии, который попытался убедить сход проголосовать за разверстание деревни, угрожая присылкой солдат и арестом несогласных. Все было тщетно. Тогда он велел крестьянам не расходиться и подумать, пока он попьет чаю и немного вздремнет (превосходная деталь – вздремнуть). Вернувшись в итоге на сход, он опять задал тот же вопрос, и на этот раз крестьяне проголосовали за разверстание[518]. Все замечательно, но было и продолжение: местный земский начальник узнал об этой истории и отменил решение схода[519].
Другим стандартным свидетельством является циркуляр Министерства внутренних дел, разосланный губернаторам в 1908 г., в котором было следующее предложение: «Осуществимость обязательных выделов [т. е. выделение отдельных хозяйств] помимо согласия обществ несомненно сделает последние более уступчивыми»[520]. Поскольку выдел отдельного хозяйства вне условий общего передела мог сильно стеснить оставшихся членов общины, принудить их к сложной перетасовке полосок безо всякой выгоды для себя, это можно истолковать как приглашение к использованию выделов для того, чтобы побудить сход проголосовать за разверстание. Но содержание циркуляра было более сложным. В нем добросовестно изложено положение указа 1906 г. о том, что выделение может быть осуществлено либо в ходе передела, либо отдельно от него, но при условии, что тем самым не возникают «особые неудобства… для остальных однообщественников». В циркуляре отмечено, что ограничение выделов временем проведения общего передела фактически лишает права на выдел крестьян тех общин, которые не проводят переделов. Далее, передача вопроса о неудобствах в землеустроительную комиссию, в которой противники выдела могли высказать свое понимание дела, могла удержать от любых злоупотреблений (злоупотреблений, предположительно имевших форму неуместно узкого толкования понятия «особые неудобства»)[521]. Сомнительно, чтобы в этом циркуляре содержалось что‐либо большее, чем признание Министерством внутренних дел возможных последствий выдела отдельных хозяйств вне условий общего передела. Мы вернемся к этому при обсуждении за и против допущения такого рода выделений.
Служащие землеустроительных комиссий и другие чиновники на местах могли считать и, пожалуй, вполне справедливо, что успешный ход реформы открывает им путь к личному успеху. Один из губернаторов (уфимский) недвусмысленно наставлял земских начальников, что по указанию министра внутренних дел (Столыпина) при оценке их служебной деятельности будет учитываться только успех реформ[522]. (Ничего не известно о том, как именно выразил свое требование Столыпин, если он вообще говорил что‐то подобное.) Такое напутствие, безусловно, могло бы побудить исполнителей к чрезмерному рвению. И многие земские начальники, порядка 45 % которых были в прошлом армейскими офицерами, спешили вызвать полицию для усмирения конфликтов между желающими выделиться крестьянами и их противниками вместо того, чтобы потрудиться над достижением компромисса[523]. Но Столыпин публично требовал, чтобы укрепление земли в собственность и выделы были добровольными. В таком случае честолюбивые чиновники, понимая, что центральное правительство контролирует деятельность на местах, должны были бы выражать свое служебное рвение способами, согласующимися с этими предписаниями, или, по крайней мере, чтобы все выглядело как согласующееся с ними[524]. И центр постепенно усиливал давление на местных чиновников, чрезмерно полагавшихся на силу полицейского внушения[525].
Скрупулезные современные исследования реформ, в том числе самые критичные, в основном опровергают обвинения в серьезном административном давлении[526]. Этот вывод поддерживается одним поразительным фактом – чрезвычайно большим разбросом в доле крестьян, поддержавших реформы: от 4,9 % в Вятской губернии до 56,8 % в Могилевской – в отношении права укрепить надел в личную собственность, и от 0,5 % в Архангельской губернии до 33 % в Екатеринославской в отношении права выделить свою землю к одному месту. Если бы центр требовал или поощрял политику «административного давления», то придется признать, что либо его власть была совершенно ничтожна, либо крестьяне порой проявляли поразительную стойкость. Однако критики реформы никогда не отмечали какого‐либо особого сопротивления в таких местах, как Вятская губерния, которое могло бы объяснить очень низкий процент поддержки реформ.
Серьезное «административное давление» во многом обесценило бы выводы, делаемые на основе числа крестьянских требований о выделе и укреплении земли в собственность. А если рассматривать создание частной собственности как политику приучения людей к мысли, что собственность служит защитой от государства и других хищников, применение насилия явилось бы прямым отрицанием самого существа этой политики. Нельзя отрицать, что какое‐то давление использовалось, но в свете отсутствия фактов поощрения к этому со стороны центра уровень давления, вероятно, был не выше, чем
