и более[479]. Можно предположить, что безземельные крестьяне приватизировали свои небольшие владения в надежде их продать и, возможно, оставить сельское хозяйство.
Можно было бы предположить, что активнее всех в процессе смены формы землевладения и выделения наделов участвовали самые зажиточные, имевшие больше возможностей использовать преимущества единоличного хозяйства. Но все не так просто. Крестьяне с большими наделами обычно владели диспропорционально большим количеством скота, и в тех общинах, где не ограничили численность поголовья пропорционально площади надела, они получали огромную выгоду от наличия общины. Но даже когда вводились ограничения на численность скота в крестьянском хозяйстве, они могли использовать свою квоту с большей полнотой, чем все остальные, а потому предпочитали оставаться в общине, а не переходить к единоличному хозяйству[480].
* * *
Этот обзор реформ скорее демонстрирует их сложность, чем призывает к их осуждению или восхвалению. Он показывает, что крестьяне их приняли, и с немалым энтузиазмом, если судить по потоку заявок на изменение формы собственности и землеустройство. Но если ставить вопрос о возможной роли реформ в продвижении либеральной демократии, главным оказывается процесс. Если крестьяне приняли реформу под давлением правительства или в погоне за приманкой, подвешенной тем же правительством (особенно если она была создана за счет крестьян, не пожелавших участвовать в реформе), тогда напор заявок на землеустройство и перевод наделов в личную собственность не предвещал либеральной демократии ничего хорошего. В главе 6 мы и займемся этими и другими вопросами относительно легитимности и вероятного воздействия реформ.
Глава 6
Задачи и давление: замысел реформы
О замыслах Столыпина идут бесконечные дебаты. Несмотря на сложное и двойственное отношение Ленина, советские историки третировали Столыпина как дворянского наемника, который взялся разрушить общину как возможный источник организованного политического сопротивления или ослабить крестьян политически, стравив их между собой. Его либеральные почитатели видели в нем подлинного реформатора, завершившего начатое Александром II освобождение крепостных тем, что открыл крестьянам возможность стряхнуть с себя ярмо общины, заменившей былых помещиков.
Людьми движут смешанные мотивы. Идеализм, великодушие и любовь к стране – эти чувства, несомненно, были присущи царю и части дворянства. Но разумно предположить, что среди целей, которые преследовали царь и дворянство, было и сохранение их экономических и политических преимуществ. И эта цель, безусловно, ограничивала их представления о приемлемой политике[481]. Для дворян зрелище того, как пылают их усадьбы и гибнут посевы – или усадьбы и посевы их друзей и соседей или даже просто кого‐либо из землевладельцев, – должно было быть сильным импульсом.
Но, как бы ни был силен этот импульс, задачи царя и дворянства, бывших сторонниками Столыпина, оставались глубоко двойственными. В зависимости от ценностей, целей и представления о том, как устроен этот мир, каждый из них мог решить, что если крестьянам открывается путь к приватизации общинных земель, то так или иначе понижается риск крестьянских восстаний. Это может сработать, например, следующим образом: 1) повысить продуктивность крестьянского хозяйства, ослабив стремление крестьян захватить дворянские земли; 2) привить крестьянству буржуазную мораль и чувство уважения к дворянской собственности; 3) втянуть крестьянство в процесс борьбы за землю между собой, ослабив силу их противостояния дворянству; 4) раздробить крестьянство посредством расселения по изолированным хуторам, ослабив его политически. Первые два пути к безопасности либеральны – укрепление частной собственности во имя целей классического либерализма, повышения материального благосостояния и независимости. Третий и четвертый пути кажутся низкими и недостойными.
Процесс, в ходе которого члены общины отдают предпочтение частной собственности, может выглядеть, если этот выбор сделают многие крестьяне, как «разрушение» общины, что вызывало неистовую ярость у советских историков. Но он может выглядеть и как создание класса мелких землевладельцев, к чему и стремился Столыпин[482]. Это всего лишь две стороны одной медали.
Учитывая двойственность и частичное совпадение целей, можно заняться анализом текстов, чтобы установить соотношение между прогрессивными и реакционными целями царя и дворянства. Другой подход заключается в том, чтобы подвергнуть анализу сами реформы и установить, в какой мере прогрессивные цели и методы могли быть извращены реакционным контекстом. Для ответа на эти вопросы нужно установить возможности и ограничения, которые ставила реформа перед разными участниками событий, разворачивавшихся в российской деревне.
Я исхожу из предположения, что во многих случаях трудно знать наверняка, какие именно отношения собственности окажутся наилучшими для некого конкретного ресурса. Лично я полагаю, что когда права собственности принадлежат частным лицам или добровольным объединениям (товариществам, корпорациям и т. п.), это, как правило, наилучший способ обеспечить производительное использование ресурсов, поскольку при этом собственники получают достаточно точные стимулы и широкие возможности для новаторства и можно обойтись без чрезмерного администрирования со стороны государства. Но это, безусловно, не может быть правилом для всех ресурсов и во всех ситуациях. Для рек и океанов, например, совершенно не годится привычная система собственности, когда ресурс делится на участки, каждый из которых оказывается под контролем исключительно одного частного владельца[483]. Когда при такой форме собственности трансакционные издержки оказываются чрезмерно высоки (скажем, для использования ресурса собственникам приходится заключать слишком много сделок с другими собственниками), есть смысл обратиться к другими формам прав собственности (или к режиму неимущественных прав), по крайней мере в тех случаях, когда удается придумать правила, задающие пользователям правильные стимулы.
Представляется весьма правдоподобным, что к 1906 г. на широких просторах России частная собственность смогла бы возобладать над общинной системой переделов и чересполосицы в ходе честной конкуренции. Но рассчитывать на такую конкуренцию – это утопизм. История задает исходную точку, и всякому, кто вносит изменения, приходится нести бремя оценки непривычных альтернатив. Оценивая возможное влияние нелиберальности – не впадая при этом в утопизм, – есть смысл задаться вопросом, а дозволялось ли гражданам сделать достаточно независимый и беспристрастный выбор между возможными формами собственности. Чем более независимым и беспристрастным был выбор, тем более либеральными были методы реформы, с тем большей уверенностью решение крестьян перевести землю в личную собственность или провести землеустройство можно истолковать как показатель их выбора в пользу частной собственности и тем меньше риск того, что методы реформы могли усилить подозрение у крестьян – и других граждан – в деспотизме и несправедливости правительства.
В этой главе я вначале рассмотрю ряд аргументов, которые лично мне кажутся ложным следом: я имею в виду нападки, в которых с помощью игры слов или использования явно нереалистичных предположений делаются попытки полностью запутать вопрос о реформах. Затем я кратко рассмотрю обвинения в использовании «административного давления», с помощью которого, как утверждается, крестьянам, игнорируя установленные правила, просто навязывали
