его требование совпадало с общим переделом, когда можно было нарезать ему участок, не создавая никому особых неудобств, это право было бесспорным. Но если выдел оказывался невозможным или крайне стеснительным делом, община могла предложить взамен единого участка деньги (ст. 13)[547]. Страх перед тем, что выделы будут идти один за другим, нарушая сложившийся ход хозяйствования, так что им грозит своего рода смерть от тысячи порезов, мог понуждать деревенских жителей к капитуляции и согласию на разверстание всей деревни. И если первые выделенцы получали земли больше, чем им полагалось, или всем казалось, что им нарезают землю с избыточной щедростью, оставшиеся могли высказаться за разверстание, чтобы попросту не остаться с носом.
В общем понятно, что реформа, основанная на идеале личной ответственности, должна была включать возможность индивидуального выдела. Кроме того, как отмечает Кофод, первые владельцы отрубов и хуторов могли служить своего рода примером, чтобы более нерешительные крестьяне могли своими глазами убедиться в выгоде отказа от чересполосицы, прежде чем рискнуть пойти по тому же пути. Именно этот эффект побудил Кофода отказаться от его прежней предубежденности против индивидуальных выделов. Кофод отмечает, что многие губернии начинали с большого количества выделов, а потом постепенно приходили к разверстанию как к главной форме землеустройства[548]. Разрешив индивидуальный выдел и дав самым отважным сделать шаг первыми, реформаторы создали условия для раскручивания процесса реформ[549].
Но крестьянам, не знавшим, как именно соответствующие власти будут толковать «неудобства» и насколько справедливо нарезаны участки тем, кто выделялся первыми, право на индивидуальный выдел могло казаться угрожающим. Поскольку у крестьян опасения вызывали именно индивидуальные выделы, а не разверстания всей деревни, Кофод заявил, что чем быстрее выделы выполнят функцию подачи примера колеблющимся, тем будет лучше для землеустройства[550]. Поэтому так убедителен аргумент Яни, что в начале реформ (1907–1909 гг.) угроза выделов сыграла серьезную роль в возбуждении массового движения выведения своих земель из общины[551].
Но Яни ослабляет свой аргумент тем, что приравнивает к угрозе выдела намерение укрепить надел в личную собственность и продать его. Он говорит, что всякий раз, как кто‐нибудь продавал личные права собственности на надел, чтобы переселиться в Сибирь или в город, «оставшимся односельчанам приходилось собирать деньги, чтобы выкупить освободившиеся полосы», потому что в противном случае «они могли бы достаться чужакам, которые тем самым стали бы членами общины независимо от того, нравится это коренным жителям деревни или нет»[552]. Яни столь твердо защищает изолированность крестьян, что суждение его представляется настолько консервативным, что делает почти невозможным развитие новых прав личности.
Идеологи реформы могли бы сохранить направленность преобразований на индивидуализм и при большей беспристрастности закона. Если бы, скажем, закон дал общинникам возможность самим определять вопрос о неудобствах и стеснениях, вплоть до права вето на проведение выделов, он смог бы и выделенцу дать право на покупку себе земли, а община обязана была бы ее оплатить. В конце концов, речь ведь не шла о том, что выделяющийся домохозяин мог сохранить привычную ему землю; ему в любом случае предстояло приспосабливаться к новой земле. Но зато при этом единственной проблемой была бы более высокая рыночная стоимость единого участка (о чем речь ниже), поскольку это соответствовало бы ее более высокой продуктивности. А если бы тот, кому отказано в выделе, получал в виде компенсации плату только за разрозненные полоски, ему фактически пришлось бы оставить общине дополнительную стоимость, отражающую возможность выделения этих полосок к одному месту. Как ни крути, одна из сторон неизбежно оказывалась в накладе.
На практике право выдела могло оказать лишь скромное влияние на количество заявок на землеустройство. Поскольку выдел одного хозяйства стоит дороже, чем разверстание всей деревни в расчете на одно хозяйство[553], вряд ли власти особенно подталкивали к такой форме землеустройства. Власти и на самом деле довольно рано сделали приоритетным направлением разверстание целых деревень[554], и правила, принятые 19 июня 1910 г. Комитетом по землеустройству, недвусмысленно поставили выделы на второй план[555]. Закон 1911 г.
подчеркнул это подчиненное значение, потребовав от землеустроителей, чтобы при осуществлении выделов они обращали пристальное внимание на то, чтобы те не стали помехой для аналогичных землеустроительных работ в будущем (ст. 21).
Циркуляр Министерства внутренних дел от 9 декабря 1906 г. установил временный особый порядок искусственного поощрения крестьян к укреплению наделов в личную собственность. В нем говорилось, что крестьянин, обратившийся с заявлением об укреплении земли в собственность в любое время после того, как сход вынес решение провести передел, но до того, как уездное собрание одобрило это решение общины, может укрепить надел в личную собственность, как если бы этого передела не происходило[556]. Это ставило выделяющихся из общины в положение «орел – я выиграл, решка – ты проиграл»: они могли дождаться передела и выяснить, выгодно им выходить сейчас или стоит подождать. В декабре 1907 г. Сенат признал этот циркуляр недействительным на основании того, что с его появлением указ стал труднопреодолимым препятствием для переделов, и МВД благоразумно отступило[557].
4. Преодоление противодействия реформам. Не следует думать, что вся реформа была подчинена интересам крестьян, желавших завести единоличное хозяйство. Целью реформы была пахотная земля, а пастбища и другие угодья, где коллективная собственность казалась более приемлемой, оказались на обочине событий. Указ закрепил за выходящими из общины право на использование не только сенокосных, лесных и других угодий, поддававшихся разделению, но и тех угодий, которые, по понятиям общины, считались неделимыми (ст. 4). Несмотря на это требование закона, не относившееся к выпасу на зеленом паре и на скошенном поле, общины, противившиеся укреплению наделов в личную собственность и выделу земли к одному месту, не давали выделенцам пользоваться своими правами[558]. И даже общины, не поступавшие так со своими, отказывали в использовании общих угодий тем, кто покупал землю выделенцев[559].
Нам не дано знать, в какой степени это стеснение доступа к пастбищам и другим общинным угодьям уравновешивало стимулы в пользу укрепления земли в собственность и ее выделения, создававшиеся тремя рассмотренными выше положениями реформы. Но тот факт, что общины могли действовать подобным образом, опровергает идею, что центральные власти делали все возможное для того, чтобы побудить крестьян к выходу из общины. Строго говоря, ряд особенностей законов о реформе ставит под вопрос значимость потока требований об изменении права собственности и выделе. Но похоже на то, что различные несообразности в ходе реформ – расширение или сужение доступа выделенцев к общинным угодьям – были, по преимуществу результатом того,
