— Это почему же они комолые? Куда рога свои подевали? Как же их в стойло вести, если веревку некуда накинуть? Не дело…
— Да и вымя до самой земли достает, зимой поморозят его ненароком, — вторил ему другой.
— Хлопот с ними не оберешься, не то что наши исконной местной породы. Хоть и молочка иногда не больше кружки дают, коль бескормица случится или там хозяйка захворает, зато сами корм себе всегда добудут.
— А ежели волк? Чем она от него оборону держать будет?
— Так она выменем своим любого волка так приголубит, что он наутек пустится, — шутил пожилой плотник, занятый изготовлением дверных косяков.
— Одно название, что корова, она, поди, жрет за троих таких, как у нас в стаде. А где для такой быка найти? Наш так точно не совладает, куда ему на нее вспрыгнуть, не попадет… — Все дружно хохотали, веселя тем самым Менделеева, который тут же с удовольствием слушал их шутки и даже не пытался заступиться за вновь приобретенную скотину, понимая, все бесполезно. Мужики опровергнут любые его доводы, не желая отказываться от своих старых навыков и привычек.
Удивительно, но они обходили молчанием красавцев-коней, тоже пасшихся стреноженными неподалеку. Молчали, и все. Ни словечка. Ни доброго, ни плохого. Они для них как бы вообще не существовали, поскольку для работы, на их взгляд, были и вовсе неприспособленны.
Это и веселило и печалило Дмитрия Ивановича, поскольку он все яснее и отчетливее понимал, насколько кажется невыполнимой поставленная им перед самим собой задача по переустройству России. Тут хоть Всемирный потоп начнись, но мужики, а бабы вслед за ними, отнесутся к нему со своей философией и посчитают его очередным божьим наказанием за их большие и малые прегрешения. И вряд ли шевельнут пальцем, чтоб спасти себя и своих детей.
«Нет, — думал он, — тут надо, прежде всего, человека переделывать, тогда и наука сдвинется, пойдет следом, станет востребованной. А пока чего им нового ни предложили, агрегат какой или иное что, они его или обсмеют, или плеваться станут, а то и за батожье возьмутся, разломают без всякого сожаления, но ни за что не примут. И ведь забитыми их никак не назвать, взять тех же мужиков, что придумали, как скот на телегах перевозить. А надо будет, при их смекалке и на Луну доставят, ежели необходимость в том почувствуют.
Сейчас же в деревне живут пусть порой голодно, но ведь живут и не жалуются. Правда, богатым привычно завидуют, хоть и скрывают это, но считают, будто бы богатство то Богу неугодно. Кто это только выдумал? Действительно, если разобраться, то все православные святые — или бессребреники, или убогие люди, жившие не для себя, а для чего-то другого. Чаще всего ради загробной жизни. А рая на земле быть просто не может. Вот разные там революционеры и смутьяны исподволь, а то и впрямую подзуживают их подняться против богатых людей, поделить все меж собой и жить дальше, как раньше жили. Добром все это не кончится. Им дай всем по мешку золота, и что они с ним сделают? Или зароют на черный день, или накупят барахла всякого, а потом еще остатки пропьют и лишь после успокоятся. Даже обрадуются тому и будут дальше жить впроголодь, собирая крохи со своих наделов…»
Но, несмотря на все сомнения, его не оставляло желание показать всем, как можно с той же самой земли собрать урожай в несколько раз больше, приложив для того совсем незначительные старания. И выписывал он племенной скот и новейшие плуги, сеялки, молотилки не столько для себя, сколько для живших по соседству крестьян. Он сознавал, что недалеко ушел от народников, учивших крестьян грамоте бесплатно. Только по своей собственно методе. Но очень сомневался, воспримут ли они его опыт. Но бросать начатое не хотел. Чтоб доказать хотя бы самому себе, что выбрал правильный путь, а все остальные пусть решают — идти ли следом или оставаться и дальше у разбитого корыта…
Вскоре, как ему было обещано, подошло закупленное им оборудование для вспашки и сева. Семена он привез заранее, и оставалось лишь вспахать долгое время стоявшие без обработки поля под засев озимых. Но еще до сева он хотел внести туда удобрения, которые долгое время готовил из нужных для того химических элементов, устроив в Боблово, в старом доме, небольшую походную лабораторию. Их у него получилось около мешка, и он, не желая никому доверять это непростое дело, решил сам внести удобрение на свежевспаханную землю.
Выписанный им английский плуг мало напоминал те, которыми пользовались по всей России. У него было три лемеха, крепившихся на подвеску, по бокам два металлических колеса и сиденье для пахаря, с которого он управлял запряженными в плуг лошадьми и специальным рычагом регулировал глубину вспашки. Своих лошадей Менделеев запрягать в плуг не рискнул и попросил мужиков дать ему на несколько дней пару привычных к такой работе коней. Те привели ему двух добрых меринов и сноровисто запрягли их в невиданную досель машину.
Дмитрий Иванович взялся провести первую борозду сам, выставил примерную глубину пахоты и щелкнул вожжами. Лошади легко пошли по полю, оставляя после себя вздыбленную землю. Крестьяне бежали следом, не веря своим глазам, что можно, не прилагая особых усилий, вот так пахать землю. Когда борозда уткнулась в край поля, то Менделеев растерялся, как повернуть в обратную сторону. Тут к нему подскочил самый бойкий из всех — Федька Кузнецов, и перехватил вожжи, запрыгнул на седелко и потеснил хозяина.
— Слышь, барин, давай дальше я сам, а то и пашню свою попортишь и струмент новый поломаешь…
Менделееву ничего другого не оставалось, как спрыгнуть на землю и наблюдать, как тот ловко управляется с незнакомым ему ранее устройством. Федор сделал несколько кругов и остановился, давая передохнуть лошадям.
— Сказка, а не пахота. Даже не верится, что можно без устали вот так за день цельный надел перевернуть, — проговорил он, сворачивая самокрутку.
— Хотел бы такой у себя в хозяйстве завести? — спросил с надеждой в голосе Менделеев, думая, что тот сошлется на цену или на что другое. Но ответ Федора и вовсе удивил его.
— Н-е-е-е… зачем мне такая игрушка. Баловство это, а не работа.
— Это почему вдруг? — удивился Менделеев.
— Баловство потому как, — повторил тот, — земелюшку нашу чувствовать надо, а не рвать чем попало. Ей ведь тоже больно бывает, а как она о своей боли даст тебе знать, когда ты вон где сидишь и голос ее не слышишь…
— А с сохой когда, разве слышишь?
— Само собой. Коль глубоко возьмешь, то стон идет оттуда, из глубины, а следом глина, как слезы земляные наружу лезет, сразу и остановишься, выше возьмешь.
— Так и здесь все так же. Бери сколько нужно по мерке. Глубже плуг сам не пойдет и никаких стонов не услышишь.
— Неправильно это, — не сдавался тот, — не зря старики говорят, что нож в землю грех великий — вонзать. Она тебе этого не простит и отомстит обязательно. И знать не будешь о том, а придут в дом твой одни гольные несчастья…
— А сохой, значит, можно?!
— Над сохой молитва читана, батюшка ее святой водой перед каждой пахотой окропляет, а мы молитву читаем, прощенья просим. Потом только после большого молебна пахать принимаемся.
— Чего ж у вас со святой водой и молитвой урожаи такие, что едва хватает до весны с голоду не умереть?
— То как Бог даст… Иной год урожай такой — и в сусеки не входит, на продажу везем. А иной раз, правду, барин, говоришь, едва до весны хватает дожить, семена в долг берем. А как иначе? Иначе не бывает…
— Да чего с тобой говорить напрасно, не своротишь, как пень замшелый. Будешь на своем стоять, — махнул рукой Менделеев. — Ты лучше скажи, берешься все поле вспахать за пару дней? За работу рассчитаюсь отдельно.
— Чего ж не вспахать, деньги ваши. Мужики бы только коней не забрали… А так потихоньку-помаленьку за пару дней с перекурами закончу, глядишь.
— С мужиками договорюсь, а пока давай далыце. — Менделеев чуть помолчал и добавил: — с божьей помощью…
— Оно само собой… И Федор вновь взялся за вожжи…
