– У него с Власенковой роман? – тихо поинтересовалась подошедшая из регистратуры медсестра, которая уже год как носила обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки.
– Да кто их там разберёт! – с досадой ответила ей незамужняя девушка. – По мне так не влюбиться в такого мужика, как Устименко, надо быть круглой дурой!
– А Власенкова на дуру что-то не похожа, – как бы невзначай заметила опытная женщина и, помедлив, прибавила, – да и ты тоже!
На следующее утро Яков Брюс явился в рабочую резиденцию Романова в старинном камзоле и обильно напудренном парике, букли которого доставали его владельцу до плеч.
– Это что ты так, друг сердечный, вырядился? – с удивлением спросил его Романов.
– Исключительно для повышения эффекта исторической достоверности, mein Herz! – вежливо ответил Брюс и, шаркнув ножкой, как в былые времена изогнулся в глубоком поклоне. Тяжёлый парик под собственным весом соскользнул с головы чернокнижника и, поднимая облачко пудры, упал к ногам начальника строительства. Яков Брюс обречённо вздохнул, погладил ладошкой гладко выбритый череп и водрузил парик обратно на свою яйцеобразную голову.
Возникла немая сцена.
Народ безмолвствовал, и лишь Малюта Скуратов, укрывшись за широкой спиной Романова, беззвучно корчился от смеха.
Глава 5
О плюрализме мнений, бесплатной медицине и профилактики народных волнений
Случилось это осенью, но точно не в сентябре, и не в начале месяца, а ближе к его середине, но никак не в третьей декаде и, конечно же, не во вторник, а скорее всего в пятницу.
Да, именно в пятницу, в слякотную туманную пятницу, пронизанную мелким холодным дождём, Шалтай Болтаев, по причине личного разгильдяйства, ровно в 8 часов 30 минут выпал с третьего этажа.
В это время у начальника строительства полным ходом шла утренняя планёрка. Совещание шло по давно отработанной схеме: сначала начальники служб и участков отчитывались о выполнении недельного плана, после этого наступала очередь плановиков и снабженцев, и заканчивала «программу обязательных выступлений», как всегда, бухгалтерия. Во втором отделении «марлезонского балета» солировал начальник строительства, который раздавал всем по заслугам – «…кому пышки, а кому и шишки», после чего ставил новые задачи на неделю.
Романов уже заканчивал постановку задач, когда в кабинет заглянула секретарь.
– Пётр Алексеевич! Включите, пожалуйста, телефон! Там начальник отдела безопасности труда хочет Вам сообщить что-то важное.
По заведённым Романовым правилам, во время проведения любых совещаний телефонная связь отключалась, и это правило соблюдалось неукоснительно. В другой раз Романов отчитал бы секретаря, но вид у девушки был явно встревоженный, поэтому он, не вдаваясь в дальнейшие расспросы, просто щёлкнул тумблером и услышал в трубке трагический голос главного специалиста по охране труда Варфоломея Боякина.
Варфоломей Боякин был знаменит тем, что жил и работал по принципу «как бы чего не вышло», поэтому занимался не столько организацией безопасности труда, сколько перестраховкой от всех мыслимых и немыслимых несчастных случаев. В каждом ещё не посаженном на раствор кирпиче Боякин видел потенциальную угрозу прежде всего для своей, стриженной под «полубокс» головы, поэтому всегда, даже в помещении, носил пластмассовую оранжевую каску, за что заслужил от рабочих прозвище «Бойся-Бой».
Дрожащим голосом Бойся-Бой доложил начальнику строительства, что при проведении высотных работ на уровне третьего этажа офисного здания «Думский приказ», с рабочих лесов сорвался каменщик Шалтай Болтаев, и его с многочисленными переломами и травмами увезли в санитарную часть.
Романов тут же перезвонил в ОСЧ, но до главврача Устименко не дозвонился.
– Владимир Афанасьевич сейчас проводит срочную операцию и к телефону подойти не может, – вежливо сообщила секретарь.
«Если Лекарь взялся за скальпель, значит, ещё есть надежда, значит не всё потеряно!» – решил Романов про себя и объявил об окончании совещания.
– Машину! Срочно! – дал он команду секретарю и стал спускаться по лестнице.
В объектовой санитарной части был свой стационар на десять коек. На этом ещё на стадии возведения главного корпуса настоял Устименко, который к обязанностям главврача приступил задолго до сдачи санитарной части в эксплуатацию. В настоящее время стационар пустовал. Романов знал об этом и мысленно молил Создателя, чтобы сегодня в него положили первого пациента.
– Уволю! – скрежетал зубами Пётр по дороге в ОСЧ. – Если выживет – обязательно уволю! За грубое нарушение мер безопасности уволю! Сначала отправлю этого Шалтая в санаторий, оплачу все «больничные листы», дам ему выходное пособие и уволю! Пусть в любом другом месте из окна падает, но только не у меня на «объекте»!
Ждать пришлось около часа, и Романов по-хозяйски расположился в кабинете главврача. Устименко появился, когда Пётр уже начал терять терпение. Снимая забрызганный кровью бледно-зелёный операционный костюм, Владимир Афанасьевич устало кивнул головой. Это означало, что в этот раз Шалтая Болтаева собрать по частям удалось, и ему суждена долгая, но, принимая во внимание бесшабашную натуру пациента, беспутная жизнь.
Романов интуитивно понял это и без объяснений главврача, но не удержался и спросил:
– Ну как он там?
– Перелом трёх рёбер, закрытая черепно-мозговая травма, – устало перечислял Устименко, тщательно вымывая руки под струёй горячей воды. – Пришлось удалить селезёнку, но жить будет. Если всё пойдёт хорошо, то через месяц выпишу, но предстоят ещё реабилитационные мероприятия.
– Ух! Ты, Афанасьевич, точно камень с моей души снял! – облегчённо выдохнул Пётр. – Давай теперь за твои руки – руки хирурга, и за здоровье пациента по маленькой замахнём! – И Романов достал из кармана металлическую фляжку.
– Спасибо, Пётр Алексеевич, но я алкоголь употребляю очень редко, а на работе вообще не пью.
– Так я же не предлагаю напиваться, – смутился Пётр, – а так, чисто символично!
– Я таких символов не признаю, – устало произнёс главврач, усаживаясь в кресло. – Я на фронте без спирта обходился, а сейчас, в мирное время, и подавно…
– Вот только про фронт, Лекарь, не надо! – вдруг перебил его Романов. – Не был ты на фронте! Не был!
– Не был, – согласился Устименко. – Я знаю, что все мои воспоминания о прошлом – это фантомная память, но мне от этого не легче! Это моя память, и я ею живу!
– Хорошо! Давай закроем тему, – согласился Романов. – Ты прав: это наши воспоминания! – после неловкой паузы продолжил Романов. – И неважно, что я реально не был под Полтавой! Я там не был, но она мне снится, и неудачный поход на Азов тоже снится! Я тоже живу чужими воспоминаниями. Вот ведь как получается – на чужом пиру похмелье! Ну как тут с ума не сойти?
– Хотите успокоительное пропишу?
– Обойдусь без пилюль! Ладно, пойду я. За Шалтая тебе, Лекарь, отдельное спасибо. Ты его только лечи! Хорошо лечи, чтобы я ему после выписки мог морду набить, а потом уволить. Или сначала уволить, а уж потом… Ладно, по ходу дела разберусь! Ты, главное, его на ноги поставь.
– Поставим, Пётр Алексеевич! Обязательно поставим! Это я Вам, как Лекарь, обещаю!
Сплетня о смерти Шалтая Болтаева разлетелась по всему «объекту» подобно чумному поветрию. Источником этой информационной заразы явилась курьерша Аграфена Кукушкина – женщина болтливая и, что самое неприятное, обладавшая талантом рассказчика. Кукушкина была прирождённой сплетницей, поэтому «пальму первенства» среди разносчиков слухов уступать никому не собиралась. В случае, если она узнавала какую-либо новость позже других и не могла блеснуть знанием подробностей происшествия, Аграфена, не мудрствуя лукаво, сочиняла их от себя. После чего Кукушкина шла на рынок или магазин – места наибольшего скопления женщин, где, не моргнув глазом, выдавала свою версию происшествия. Причём делала это очень убедительно, можно сказать, талантливо, не жалея эпитетов и красок, активно гримасничая и раскладывая свой монолог на разные голоса.
Так было и с несчастным случаем на стройке. Шалтая Болтаева уже успели прооперировать и даже перевести из операционной в обычную палату, а Кукушкина всё оставалась в неведенье. Виной тому была уборщица Нюрка, семейная жизнь которой находилась на грани развода, и Аграфена, забыв обо всём, пыталась выведать у бедной женщины пикантные подробности последних дней семейной жизни. Потратив на Нюрку добрую половину рабочего дня, Кукушкина вынуждена была расстаться с мыслью о существовании «любовного треугольника», так как никакой любовницы у Нюркиного мужа и в помине не было, а была всепоглощающая страсть к горячительным напиткам.
– Этим сейчас никого не удивишь! Зря только время потратила, – решила про себя Кукушкина и мысленно обозвала Нюрку овцой.
