Чай сервировали в столовой. Сумароков подождал, не предложат ли чего-нибудь более занимательного, но посуды, похожей на бутылки, не обнаружил. Он откашлялся, выпил чашку чая и поторопился поблагодарить хозяйку. Волков пробовал печенье, сладкий пирог, торт, все похваливал и просил наливать ему чаю. Херасков степенно участвовал в трапезе.
Когда перешли в кабинет, Волков вынул из кармана тетрадь и, заглядывая в нее, рассказал Сумарокову о фигурах маскарада — процессии, которая должна была пройти по московским улицам.
Волков придумал двенадцать маскарадных групп. Сначала изображались пороки — пьянство, обман, невежество, спесь, мздоимство, несогласие, мотовство, затем показывались золотой век, мир и добродетель.
— Седьмое отделение — «Превратность света», — говорил Волков. — Знак его — летающие четвероногие звери и вниз обращенное человеческое лицо. Что и значит — превратный свет, несообразности отношений между людьми. А пойдут такие фигуры…
Он прочел по рукописи:
«Непросвещенные разумы.
Хор в развратном платье.
Два трубача на верблюдах и литаврщик на быке.
Четверо идут задом.
Лакеи везут открытую карету, в коей посажена лошадь.
Вертопрахи везут карету, в коей сидит обезьяна.
Люлька, в коей спеленан старик и при нем кормящий его мальчик.
Свинья в розах».
— Понимаю вашу идею, — сказал Сумароков. — Все наоборот в превратном свете. А что на следующем листе?
— Стихи Михайлы Матвеевича к этому отделению:
В изображении своем превратный светНам образ жития несмысленных дает,Которы, напоясь невежества отравой,Не так живут, как жить велит рассудок здравый.
— Дальше их поочередно сочинитель называет, — пояснил Волков:
Который, например, недавно был в заплатахИ, став откупщиком, теперь живет в палатах;В карете сидя, он не смотрит на людей,Сам будучи своих глупее лошадей.Иль баба подлая, природу утая,Нарядом госпожа, поступками свинья.
— Очень хорошо, — засмеялся Сумароков. — Откупщик — чем не лошадь в карете, которую везут лакеи либо прихлебатели, до денег откупщиковых падкие! И свинья в розах — его жена. Видывали мы таких скоробогачей. Их и при дворе немало. Не забыть мне, как Петр Иванович Шувалов, почитай, всю Россию на откупе держал.
— К чему имена? — поторопился остановить его Херасков. — В нашем маскараде будет сатира на пороки, а не на лица, то есть сатира истинная, в общем своем виде, чтобы все люди исправлялись.
— На мой же взгляд, показать перстом — оно вернее, — ответил Сумароков. — Не отвертишься и на других не переложишь. Но чем я могу быть вам полезен? Тут уже все, кажется, придумано.
— Хоры, Александр Петрович. Сочините нам песни для каждого отделения, — попросил Волков. — Я оставлю вам свою тетрадь, вы увидите, где какие хоры будут потребны. А мы подберем к ним голоса и выучим с исполнителями.
Сумароков согласился, унес тетрадь и несколько дней сочинял песни. Он дал волю своему язвительному перу и в хорах живописал обман, мздоимство, плутни подьячих:
К ябеде приказный устремлен догадкой,Правду гонит люто крючкотворец гадкой,Тал лал ла ла ра ра,И плуту он пара.Откупщик усердный на Руси народуВ прибыль государству откупает воду,Тал лал ла ла ра ра,Плутищу он пара.
Для хора «Ко превратному свету» Сумароков не ограничился только собственной выдумкой. Стараясь, чтобы хор вышел понятым московскому люду, уличным слушателям, он взял за образец народную сатиру «Сказание о птицах». Из-за Дунайского моря прилетела птица, собрала вокруг себя русских птиц и стала объяснять; как живут за морем. Птицы там разведены по службам, по работам, и у каждой есть свои обязанности:
Дрозд на море целовальник,Сорока на море женка кабацка,Воробеюшко на море холопина боярска,Крестьянина всегда он обижает…Мошник на море крестьянин,Гагара на море рыболовник.
Сумароков оставил в своем хоре сюжет народного стиха: из-за моря прилетела синица, у ней спрашивают, какие там обряды, чем занимаются заморские, — нет, не птицы, а люди. Он снял иносказание и писал прямо:
Воеводы за морем правдивы;Дьяк там цугами не ездит,Дьячихи алмазов не носят,Дьячата гостинцев не просят.…Со крестьян там кожи не сдирают,Деревень на карты там не ставят,За морем людьми не торгуют.За морем нет тунеядцев.Все люди за морем трудятся,Все там отечеству служат.Лучше работящий там крестьянин,Нежель господин тунеядец.
Когда Сумароков повез читать песни Волкову и Хераскову, все было похвалено, кроме хора «Ко превратному свету». Слушатели нашли, что стихи очень длинные и для пения не годятся.
— Я сокращу, — сразу обещал Сумароков.
— Нет, Александр Петрович, — мягко сказал Херасков, — не в том дело. Как бы вразумить… Идет хор пьяниц и поет — вот мы какие питухи, служим Бахусу, двоеная водка нам всего на свете милее. Или невежды — они поют «прочь аз и буки», учиться не будем. А в этом хоре вы чего только не затронули — и везде плохо. Превратный свет, стало быть, Россия, где все идет худо и надежды на улучшение не показывает. Так нельзя, Александр Петрович, эта песня маскарад испортить может.
Сумароков сердито молчал.
— Михайло Матвеевич верно говорит, — сказал Волков. — Зачем на рожон лезть? Сатиры у вас и без этого хора довольно.
Возражения были дружными, и Сумароков задумался.
— Быть по-вашему, — наконец ответил он. — Кажется, я знаю, как этот хор переделать. Сейчас и займусь.
Он сел за стол и начал быстро писать. Херасков и Волков продолжали рассуждать о маскараде.
Через полчаса Сумароков прочел им новый, короткий хор «Ко превратному свету»:
Приплыла к нам на берег собакаИз-за полночного моря,Из-за холодна океана.Прилетел оттоль и соловейка.
Гостью спрашивают, какие обряды за морем. Она отвечает, что могла бы рассказать многое, если бы смела петь сатиры, но предпочитает этого не делать и только полает на пороки:
За морем хам, хам, хам, хам, хам, хам,Хам, хам, хам, хам, за морем хам, хам, хам,За морем хам, хам, хам, хам, хам, хам…
— Долго ли так лаять актерам? — серьезно спросил Волков.
— А сколько они пороки ненавидят и сколько пороков есть, — в тон ему ответил Сумароков.
— Этак они никогда и не кончат, — заметил Волков. — А впрочем, другого выхода нет. Если нельзя говорить правду, как людям, пришло и по-собачьи залаять.
Хераскову был неприятен этот разговор. Он не одобрял злых сумароковских критик, но из уважения к нему не стал спорить и наставлять. В конце концов, маскарад большой, всего подряд люди не услышат, а и услышав не скоро поймут, что к чему.
«Хам, хам, хам» — так и учили актеры хор «Ко превратному свету».
Маскарадом «Торжествующая Минерва» заканчивались торжества коронации. Три дня — 30 января, 1 и 2 февраля 1763 года — маскарад, растянувшись на две версты, ездил по улицам Большой Немецкой, обеим Басманным, по Мясницкой и Петровке, изъявляя гнусность пороков и славу добродетели. В процессии было занято четыре тысячи участников — их набрали из московских жителей, — каждый в маскарадном костюме, шитом на казенный счет. Шествие заключалось картиною золотого века и торжеством победившей пороки богини Минервы. Императрица смотрела процессию из окон дома Бецкого и осталась довольна своим торжеством и великим стечением народа, заполнившего улицы, по которым двигался маскарад.
Праздник этот стоил жизни его изобретателю и режиссеру. Федор Григорьевич Волков, три дня водивший маскарад, простудился по сырой февральской погоде, слег — и больше не встал… Его похоронили в начале апреля.
Сумароков остро чувствовал невознаградимую потерю. Вместе с Волковым начинал он регулярные спектакли русского театра в годы своего директорства, сколачивал труппу, создавал репертуар. Какой огромный талант покинул молодую отечественную сцену!
Он сочинил элегию на смерть Волкова, выразил грусть о безвременно погибшем друге, вспомнил и свои труды, оставшиеся без оценки и внимания.
Сумароков писал:
Мой весь мятется дух, тоска меня терзает,Пегасов предо мной источник замерзает.Расинов я театр явил, о россы, вам;Богиня, а тебе поставил пышной храм;В небытие теперь сей храм перенесется,И основание его уже трясется.Се смысла моего и тщания плоды,Се века целого прилежность и труды!
Он был угрюм, пил, изредка разговаривал с Верой, когда хлопоты по дому оставляли ей свободную минуту. Вера перестала дичиться. Сумароков читал ей стихи, успокаиваясь их ровным течением, декламировал сцены своих трагедии. Девушка слушала благоговейно, иногда принималась плакать. Она скучала без отца, с трудом привыкала к Москве, одиночество начинало ее томить, и при всей рассеянности своей Сумароков стал это понимать.
