— А я разве спорю? — спросил Сумароков. — И я тех же мыслей. Монархическое правление — я не говорю «деспотическое» — есть самое лучшее. Но для этого нужен монарх просвещенный.
— Такого монарха, к счастью своему, Россия имела, — сказал Панин. — А после него порядка у нас поубавилось. Взять эпок царствования императрицы Елизаветы Петровны. Генерал-прокурор князь Трубецкой не законы и порядок соблюдал, но был угодником фаворитов и случайных людей. В тот эпок все жертвовали настоящему времени, о будущем не думали и знатные должности по прихоти, а не в знаменование отлично хороших качеств раздавали. Временщики и куртизаны в домашнем кабинете императрицы главную силу имели, и кабинет сей претворился в самый вредный источник не только государству, но и самому государю. Дела решались по указам, а если подходящего не находилось — сочиняли и государыне на подпись давали. Каждый по произволу и по кредиту дворских интриг хватал и присваивал себе государственные дела, соображаясь со своей выгодой.
— Истинно так, Никита Иванович, — подтвердил Сумароков.
— Если фабрикант мастеров будет наряжать на работы не по знаниям, а по своей любви к ним, он разорится, — продолжал Панин. — Сапожный мастер не путает подмастерья с учеником и нанимает каждого к своему званию. А мне, напротив того, приходилось слышать у престола государева от людей, его окружавших, пословицу льстивую, за общее правило поставляемую: была бы царская милость — всякого на все станет. Из чего происходит, что дела остаются назади, а интриги дворские — в полном их действии. Разумных же людей при должностях не видим. Так ли?
Сумароков кивнул головой. Он подумал о своей судьбе, об отставке от театра и большой обиде, ему нанесенной. Панин заметил согласие слушателя и постарался захватить близкую Сумарокову тему:
— Театр наш плохо уставлен. Зрители страстнее были бы к зрелищу, если бы за вход платили деньги. Всякий смотрел бы с примечанием и более к театру прилеплялся.
— Справедливые слова, Никита Иванович, — подхватил Сумароков. — Русский театр необходимо привести в лучшее состояние и, главное, разбить тот предрассудок, что он хуже иностранного. Многие при дворе хулят русских актеров для того только, чтобы хулить. Надобно более думать о помощи театру, нежели пустым насмешеством показывать свое легкомыслие.
— А разве гофмаршал Сиверс об этом думает? — спросил Панин, намеренно затронув больное место Сумарокова. — Или возьмите Академию наук. Ведь она без всякого попечения оставлена. Граф Кирилл Григорьевич совсем ею не занят, только называется президентом, а сам все о своем гетманстве хлопочет. Между тем школ для воспитания юношества, чтобы приготовить его к академическим занятиям, у нас нет. Какая из того польза, что десять или двадцать иностранцев, созванных за великие деньги, будут писать на латинском языке, весьма немногим известном? Если б крымский хан двойную дал цену и к себе таких людей призвал, они б и туда поехали и там писать бы стали. Со всем тем татары все бы прежними невежами остались. Если бы действительно принято было намерение распространить в России науки и художества, просветить граждан, то об этом нужно подумать такой голове, которая сама думать умеет, а не такой, которая всюду бредет, куда ее волокут. Я это Кириллу Григорьевичу говорил и еще раз скажу, если доведется.
Сумароков слушал с большим удовольствием. Он давно уже думал о том, что ему по праву принадлежит место в Академии наук, и считал, что голова его «сама думать умеет», как выразился Никита Иванович. Но Панин имел в виду Ломоносова, о чем, конечно, собеседнику не сказал.
— Об этом с государыней говорено, — продолжал Панин, — но, видно, не время еще просвещением заниматься как следует. Потому и вам, Александр Петрович, должного хода нет. Запаситесь терпением, один раз не вышло — другой попробуйте. Я то же и себе говорю. Времена шатки, надобно престол укреплять. Иван-то Антонович, бывший российский император, жив. Слышали небось об офицерах, что желали «восставить Иванушку»? Пусть они пьяные болтали, но кто знает, что у них у трезвых на уме… Сослали их навечно в Сибирь, да разве рты всем заткнешь и руки свяжешь? Вот и опасаемся…
Разговор с Паниным не успокоил Сумарокова. Собеседник подтвердил его собственные догадки. Политика берет верх над истиной, и нужно уметь приспособляться к обстоятельствам. Толкать раз, толкать два, — может, дверь и отверзется, как сказано в евангелии.
Слова Никиты Ивановича о том, что Екатерине следует побаиваться неожиданностей, вскорости подтвердились. Произошла попытка освободить Ивана Антоновича, разыгралось дело Мировича — «шлиссельбургская нелепа», по выражению императрицы.
О Мировиче Сумароков узнал подробно от Адама Олсуфьева. Тот был членом Верховного суда, назначенного разбирать государственное преступление Мировича, и писал приговор — смертная казнь.
Бывшему императору Ивану Антоновичу шел уже двадцать второй год. Всю жизнь, с тех пор как младенцем лишился престола, провел он в заключении, сначала в Риге, потом в Раненбурге, двенадцать лет под строжайшей тайной содержался в Холмогорах, а в 1756 году был переведен в Шлиссельбург. Узник с годами несколько повредился в уме. Офицеры, сторожившие Ивана Антоновича, дразнили арестанта — они пребывали в тюрьме безотлучно и неистово желали отделаться от секретной своей комиссии.
Екатерина пожелала видеть заключенного, нашла, что он выглядит здоровым, и отдала распоряжение караульным при нем офицерам Власьеву и Чекину в случае попытки освободить Ивана — живым его не отдавать.
Он продолжал томиться в Шлиссельбурге, и само его существование составляло для Екатерины угрозу.
Василий Мирович был подпоручик Смоленского пехотного полка. Дед его вместе с гетманом Мазепой бежал в Турцию. Мирович вырос в бедности. Он хлопотал о возвращении родовых маетностей, дело тянулось бесконечно. Ожидая указа, он должен был из офицерского жалованья кормить сестер и мать.
Смоленский полк стоял в шлиссельбургском форштадте. Солдаты несли караульную службу. Мирович ходил с ними в наряд, свободные же дни лежал на постели, соображая, как разбогатеть и сделать карьеру.
Однажды Мирович узнал, что в крепости есть тайная внутренняя тюрьма и там под неусыпным надзором заключен законный русский император Иоанн VI, Иван Антонович.
Мирович слыхал, как в России вступают на трон. Рота гренадер могла сменять и ставить монархов. Не пришел ли теперь его час схватить Фортуну за чуб? Чем дольше он думал, тем сильнее убеждался в том, что только освобождением Ивана может поправить он свои дела и вернуть семье былое богатство.
В ночь на пятое июля 1764 года Мирович скомандовал солдатам: «В ружье!» — и повел их на каземат Ивана Антоновича. Часовые открыли огонь. Офицеры Власьев и Чекин, услышав стрельбу, исполнили инструкцию Екатерины и закололи арестанта. С его смертью кончалась надоевшая секретная служба, и потому они поторопились убийством.
Увидев, что Иван мертв, Мирович покорно дал себя арестовать. Ставка была бита, оставалось расплатиться по крупному счету жизнью.
На следствии выяснилось, что Мирович помощников не имел. Освободив пленника, он привез бы его в Петербург. Что будет дальше — рисовалось ему в общих чертах: мол, сбегутся солдаты, присягнут законному государю Иоанну VI, петербургские обыватели их поддержат и новый царь займет свое место во дворце, свободном от хозяйки, потому что Екатерина в это время находилась в Риге.
Императрицу сразу известили о бунте Мировича, и она возвратилась в Петербург, чтобы поторопить следствие и предупредить неприятные разговоры в публике и за границей.
Ей сразу стало спокойнее. Вероятный претендент был уничтожен. И, подписывая смертный, приговор Мировичу, Екатерина слегка пожалела беднягу.
3
На зимнего Николу в Петербург к Сумарокову пришел обоз, отправленный Петром Панкратьевичем, — пять крестьянских саней, нагруженных крупой, солониной, грибами и прочей снедью. Дворовые окружили возчиков, расспрашивая их о московских новостях, Иоганна распоряжалась приемкой добра, Сумароков же, щурясь из окна, пытался распознать Веру среди заиндевевших фигур в тулупах и катанках.
Лишь вечером, едучи с Прохором во дворец, Сумароков узнал от кучера, что из Москвы прибыла дочь и что барыня определила ее пожить вместе с отцом в каморке при конюшне. Надолго ли приехала, сказано не было. Петр Панкратьевич в письме с реестром припасов о Вере не упоминал.
На спектакле французской труппы Сумароков рассеянно смотрел мольеровскую «Школу мужей», в антракте, здороваясь со знакомыми, нарочито повернулся спиной, когда увидел графа Сиверса, и, едва опустили занавес, поскакал домой. Нужно было получше устроить Веру, и он обдумывал, что можно сказать Иоганне.
