разглядывая четко организованные клетки на пиджаке молодого архитектора. — Дворцы пионеров? Пионер-бассейны? Детский айсревю?
— Примитив! Я выдвигаю абсолютное архитектурное решение всего массива. Разрешите с карандашом в руках…
Он достал из просторного кармана обширный блокнот, выхватил карандаш:
— Вот, в общем виде… Жилой квартал. В центре — сад. А в центре сада начальная школа. Пять классов. И здесь же в саду, как положено в эллипсе — второй центр, столь же насущный и необходимый — база внешкольного воспитания. А это значит, что внешкольную жизнь ребят определяют не случайные, разобщенные мероприятия, а четкая система с таким же отрядом воспитателей, каким располагает общеобразовательная школа, но с одним лишь различием — внешкольного воспитания.
— Вы хотели бы всю жизнь ребят превратить в хорошо организованный лагерь? — усмехнулся кто-то из гостей.
— Нет, это просто графический расчет жилого массива. Современного жилого квартала. Единственно возможное решение.
Голоногие девицы на экране телевизора отплясывали и щебетали что-то весеннее.
Не слушая архитектора, гости смотрели на экран.
— Есть вещи, — продолжал архитектор, — которые п о з д н о преподавать в школе, излагать в лекциях, внушать по радио. Истины, которые должны быть впитаны вместе с молоком матери, от рождения, с первого дня, с первым проблеском света. Вы улыбаетесь?
— Напротив, слушаю внимательно, почти как на семинаре.
— Вы не поняли нашего молодого друга, — рассмеялся вирусолог, — он предлагает нечто особое. Он настаивает на соответствующей перестройке хромосом, на включении запрограммированного «мы» в недра ДНК и РНК! Воздействие «до рассвета».
— Как вам угодно: хромосомы, гены, сверхгены… — невозмутимо продолжал архитектор, — только не хватайтесь за голову и не вопите о беспринципности, неверии, безразличии, не жалуйтесь на то, что с каждым годом детвора становится все труднее. У нас какая-то удивительная способность отделываться от действительности разговорчиками, анекдотиками, прибауточками, пока не грянет. А грянет — наваливаемся мероприятиями. Не лучше ли в и д е т ь и п р е д в и д е т ь?
— Перекур! — объявил кто-то.
— Да, перекурим. Только еще одно, быть может, самое главное. Если не м ы, значит апре ну! Апре ну ле делуж. Или-или. Другого нет. И заметьте: одно дело, когда этим самым леделужем занимается фаворитка Людовика, когда леделюж умещается в королевском алькове, в хоромах придворных, но совсем иное, когда уже не только мадам Помпадур, но и мадам Мещанка со всей своей оравой, всем ненасытным семейством предается современному леделюжу. В стиле откровенного свального греха. Трудновато будет воспитывать их ребятишек в духе уважения общественности и благонравного поведения.
Знатоки тонких вин смаковали из «наперстков» марочные, а на другом конце стола наполнили чарки русской горькой, и разговор принял задушевный характер. Вспоминали славное прошлое, рассказывали о доброте, счастье и горе людском… Кто перебирал в памяти приятные и веселые истории, а кто, напротив, предпочитал таинственное и страшное.
— Слышали про «чепе» в нашем квартале? Суматоху подняли — машину, морг, следствие… — воскликнула сидевшая рядом с Анатолием сдобная блондинка, — а моя приятельница проживает поблизости, прямо говорит: все ясно!
— А что же, собственно, ясно? — насторожился Саранцев.
— А то ясно — гулял с ней один. Ну, в общем, один там довел девчонку.
— Кто же он — этот один?
— А я не знаю. Мало ли. Обыкновенный негодяй.
— То есть как это — обыкновенный?
— Да так… Ну, которые без судебных последствий. Мы уж знаем.
— Знаете?
— Люди знают. Люди все знают. А что вы на меня т а к смотрите?
— Ничего, ничего. Продолжайте, пожалуйста.
— Да что продолжать? Я ничего не знаю.
— Но вы только что говорили…
— А что говорила? Ничего не говорила. Это вообще говорят.
«Любопытно получается, — размышлял Анатолий, поглядывая на собеседницу возможно учтивее, — кропотливый труд, экспертиза, поиск, вся сложнейшая новейшая техника, все это только для того, чтобы вскрыть обстоятельства, давным-давно и в полной мере кому-то известные. Кто-то знает и молчит».
— Представляете, — не умолкала соседка, — моя подруга так переживает эту историю!
— Легко понять человека, — сочувственно отозвался Анатолий.
— Да, конечно, скоро снимут печати, будет решаться вопрос о жилплощади.
«Снимут печати?.. — Анатолий, не выпуская рюмку из рук, разглядывал розовые ободочки на стекле — ощутимо нанесенную краску. Вот так, значит — снимут печати, распределят жилплощадь, и все! Ничего ей больше не нужно. Закроют дело, заселят площадь, и жизнь покатится дальше…»
— Вы закусывайте, закусывайте, — хлопотала соседка, — закусывайте, а то знаете, я прошлый раз не закусывала…
Анатолий не слушал уже, думал о жилплощади, о всем житейском, в чем никого осудить невозможно.
Молодой вирусолог, то и дело поправляя черные очки, уставился на донышко опустошенной стопки, так, словно это была чашка Петри:
— Мещанин живуч. Не сдается, а внедряется. Внедряется, понимаете, провоцирует оболочку. Гниль — его естественная среда. Растлевает, чтобы существовать.
Неизвестно, о чем бы еще зашел разговор за вечерним семейным столом, но подоспел час голубого экрана, шахматных досок и преферанса. Поднялись составлять пульку.
— Кстати, — воспользовался заминкой Евгений Крыжан, — насчет пульки. Никак не вспомню, кто выручил нас в нашу последнюю игру — кто присоединился четвертым?
— Кто же помнит четвертого? — пожал плечами хозяин.
— Вот здесь сидел, солидный такой, обходительный. Неужели не запомнили?
— Что вы, очень даже помню: недоставало четвертого, потом кого-то привели. Спасибо, подбросили. Наконец игра состоялась.
— Так вот я о нем, об этом четвертом, и спрашиваю.
— Ну что вы, понимаете, все про него и про него. Не знаю. Не помню, кто привел. Решительно не помню. Анютушка, девочка, — обратился хозяин к своей, несколько расплывшейся, но все еще приятной супруге, — не подскажешь ли, кто был этим четвертым?
— Господи, разве я могу запомнить все твои преферансы?
— Да что о нем толковать, — засуетился хозяин, размещая гостей, — и без него все отлично получается. Надеюсь, не откажетесь? — предложил он стул Евгению.
— Четвертым?
— Уж так получается.
Составили пульку, завязался картежный разговор, а за большим столом звенели еще рюмками, кто-то хвалил сладкие вина; пискливый детский голос подхватил:
— И мне, и мне сладенького!
— Оно не сладкое, оно — противное.
— И мне, и мне противного!
В пылу спора обронили упругое слово «лоббисты», и снова детский голос подхватил:
— У меня кукла лобистая! Смотри, какой у нее лоб!
Старая, седая бабушка Надия увела внучку, оторвала от экрана, на котором дюжина герлс, отвергая ханжество, лицемерие и фарисейство, отплясывала свободный современный танец.
— На всі боки! — вздыхала бабуся. — Содом и Гоморра!
— А ты расскажешь мне сказочку? Расскажешь сказочку? — приставала внучка. — Расскажешь, тогда пойду спать!
— Та яку ж тобі розказати?
— Про колосок. Про колосок! И еще, знаешь, про Телесика.
Ночь.
Приглушенный гул голосов. Полумрак в спальне, сквозь опущенные шторы — электрический сполох ночного города.
— Ну, слухай, дитино, про колосок…
…Жили собі на світі двоє мишенят, Круть і Верть, та півник Голосисте Горлечко. Мишенята тільки те й знали, що співали і танцювали,
