крутились та вертілись. А півник рано-ранесенько прокидався, спочатку всіх піснею будив, а потім до роботи брався…
— Бабуся, а почему Круть-Верть?
— Слухай, дитино, слухай далі…
Ночь. Прильнул к окну огненными глазами огромный, город.
Затихают моторы, гаснет свет в окнах, притихла внучка, не дослушав сказочки.
Ой, спи, дитя, без сповиття…
. . . . . . . . . . . .
…Ой, спи, дитя, колишу тя,
Доки не вснеш, не лишу тя…
Кто-то из гостей прислушался к словам колыбельной: «Ой, спи, дитя, без сповиття…»
— Удивительно! В скупых поэтических строчках весь символ веры воспитания — освобождение от всяческих пут. «Доки не вснеш, не лишу тя!» Будь свободен, под моим материнским неусыпным взглядом, оберегающим тебя, твою свободу, твое счастье, твою жизнь…
Дом Кандауровых покинули заполночь; в опустевших улицах гулко отдавались шаги; ночные трамваи, непривычно просторные, просвечивались насквозь, как елочные игрушки; сверкали в сумраке глаза женщин, неслышно таились в тенях влюбленные. Ночной город возникал мерцающим маревом, доносящимися откуда-то шумами, все измерялось по-новому, далекое становилось близким, сирены электричек раздавались рядом, осязаемо, а говор загулявшей компании выступал вдруг выпукло в емком пространстве и внезапно проваливался в темноту.
— Милейшие, интеллигентнейшие люди! — вспоминал Евгений о недурно проведенном вечере, — и разговор прелюбопытнейший.
— Да, все хорошо. Умно. Благородно. Во всем разобрались. Все понимаем. За малым лишь остановка — как воплотить, претворить в жизнь… — не сразу отозвался Саранцев.
— Да-да, все умно и благородно, — подхватил Евгений, — все разумно. И насчет добра, и насчет зла. Однако жулика — скажем прямо — придется нам с тобой ловить, дорогой мой юный следопыт, Анатолий.
— Распределение труда.
— Вот тебе и ответ на твои проклятые вопросы: общественное и профессиональное. Общество дело сложное, глубинное, противоречивое. Еще долго будут требоваться профессиональные поправочки и подпорочки. Прощай, друг. Ни пуха, ни пера — верю, что раскроешь э т о г о, приведешь к нам.
— На том стоим!
Непредвиденный поворот
Саранцев просматривал материалы экспертизы, когда телефон тревожно звякнул, запнулся и снова позвал; Анатолий снял трубку, звонили по автомату — сквозь дребезжание разболтанной мембраны явственно прослушивался гул улицы.
— Извиняюсь, Крейда беспокоит. Егорий Крейда.
— Что тебе, Крейда? Случилось что-нибудь?
— За н и м иду. В данный момент о н в погребке. Целый час караулю.
— Не уйдет?
— Зачем вопросы, товарищ начальник! Подошлите человека. Иначе решусь на скандал. На все решусь, однако прижму гада.
— Спокойно, Крейда! Где ты находишься?
— На ближнем квартале. Как раз против погребка.
— Оставайся там, пока к тебе подойдут.
— Поспешайте, товарищ начальник: о н вышел из погребка, направляется в переулок, перпендикулярно к вашему фасаду. Можете видеть его!
Саранцев подошел к окну. «Ближний квартал» — он весь перед ним — от погребка до высветленного солнцем сквера; пересеченье улиц, новопроложенная трасса, испещренная движением машин; тихий переулок, в котором каждый пешеход как на ладони…
Девушки в спецовках…
Расстроенный чем-то командировочный, дожевывающий на ходу сосиску.
Девочки с младенцами — легкие, стремительные, еще недавно играли в дочки-матери. И другие, постарше, степенные, с достоинством катят коляски с малышами — расступитесь все!
Подумалось почему-то: занятый повседневными делами, озабоченный охраной города, он редко выглядывает в окно на раскрывающийся перед ним город.
И вдруг среди всех этих людей, озаренной солнцем детворы Саранцев увидел е г о. Узнал по барски вскинутой голове и внезапной трусливой оглядке.
Прошли какие-то доли времени — дверь кабинета приоткрылась:
— Разрешите?
О н вошел не один, за ним сутулясь следовала женщина, маленькая, сухонькая, словно увядший лист, рано поседевшая. Одета она была в темное, новое платье старого кроя — так наряжались когда-то жители далекой глубинки отправляясь в центр, и Анатолию невольно вспомнилось: «В старомодном ветхом шушуне…»
— Разрешите? — направился к столу посетитель.
Седая женщина осталась за его спиной; Анатолий тотчас предложил ей стул, а посетитель немедля опустился на другой стул, придвинутый к столу следователя:
— Позвольте пояснить, моя фамилия Роев.
— Как вы сказали?
— Роев, говорю. Роев, Неонил Степанович.
«…Роев? Роев… Да, конечно — Роев!»
Саранцеву вспомнились страницы протокола, вспомнились дни, когда рыскал он всюду, наводил справки в магазинах и музеях, разыскивая изделия старинных мастеров. И вот теперь перед ним — Роев! Подавлен чем-то, в уголках рта притаилась скорбь, потухшие глаза измученного бессонницей человека. Привычно, по барски вскинутая голова…
«Да он ли это? Тот ли Роев?»
Саранцев сложил бумаги аккуратной стопочкой:
— Продолжайте, слушаю вас, Роев.
…Место работы, специальность, место жительства…
Пряча бумаги в шкаф, Саранцев мельком посмотрел в окно — Егорий Крейда рыскал по аллеям сквера, заглядывал в окна управления, обескураженный и разгневанный, точно у него кусок изо рта вырвали.
— Я слушаю вас, Роев, — вернулся к своему столу Саранцев.
— Позвольте пояснить, я относительно происшедшего в доме номер тридцать три по Новому проспекту.
«Явился? Сам? По личному побуждению? Зачуял слежку, зачуял Крейду? Опередил? Шакальная повадка — навстречу погоне?»
Позвонил сотрудник, которому Саранцев поручил наблюдение за Роевым:
— На дальнейшее имеются указания?
— Да-да. Кстати, на рыбалку собираешься? Вот, значит, и созвонимся.
И обратился к Роеву:
— Простите, нас перебили…
Саранцев положил трубку, внимательно слушал Роева, украдкой поглядывал на седую женщину: «Кто она? Почему с ним? Зачем явилась?»
И хотя Роев ничего не сказал о ней, не назвал имени, Саранцеву казалось, что знает о ней самое главное: неизъяснимое горе в глазах, выстраданная седина.
Роев говорил ровным приглушенным голосом человека, который все передумал, у которого все перегорело и теперь осталось лишь одно: правда, и только правда!
…Да, он был в ее квартире в тот день. Они давно разошлись, но сохранили дружеские отношения. Накануне он получил ее письмо, в котором она прощалась перед отъездом на курорт. Роев тогда не знал, о каком курорте шла речь. Не требовала ни свидания, ни ответа. Благодарила за все и прощалась. Но Роев все же зашел к ней. Вот так — шел мимо и заглянул. Даже не знает, как это получилось. Не стучал, не звонил — имелся второй ключ…
— Второй ключ? — насторожился следователь.
— Да, сохранился от прежнего времени. Мы были в близких отношениях. Не отрицаю. Зашел я в тот день в ее комнату и потерялся. То есть совершенно потерял себя. Все как-то сразу, нежданно… Ужасно! Понимаете — очень близкий человек… Как бы в жизни у нас не получилось, но очень близкий!
Роев вел себя, как человек, позабывший, где он находится, с кем говорит; происшедшее подавило его, речь походила более на исповедь, чем на показания следователю:
— Остановился я на пороге, как громом сраженный. Думал, упаду замертво. А потом…
Роев поник, но тотчас снова вскинул голову:
