– Очевидно.
– Я ее увольняю. И что происходит? Он отменяет мое решение – и она возвращается!
– Овощные супы, дядюшка. А его, э-э, компаньонка когда-нибудь готовит?
– Фройляйн Браун? Нет. Все, чем она занимается, – подбирает кинофильмы. Ну еще фотографирует.
– Эти двое, дядюшка, он… они действительно?..
– Хороший вопрос. – Он быстро поднимает конверт против света. – Они определенно удаляются вместе в… Тебе известно, Голо, что Шеф не раздевается даже перед своим личным врачом? Плюс к тому он фанатик чистоты. И она тоже. А когда дело доходит до спальни, приходится… ты же не можешь… приходится стягивать…
– Конечно приходится, дядюшка.
– Держи это попрямее. Подбородком придави… Рассмотрим вопрос под таким углом, племянник. Шеф выбрался из венской ночлежки, чтобы стать властелином Европы. Глупо, легкомысленно надеяться, что он окажется таким же, как все прочие люди. Мне и хотелось бы узнать некоторые подробности, но кого я могу о них расспросить?.. Герда!
– Да, папочка. – Проходившая мимо Герда поворотила к нам.
– Мне нужны объяснения.
– Да, папочка? – Она немного отступила.
Физически Борманы походили на Доллей. Герда, женщина моих лет, и женщина, выглядевшая великолепно, – живописца привлекло бы в ее лице очень многое – была, даже когда обувалась в сабо, немного выше шести футов ростом. А дядя Мартин представлял собой сжатую и оттого расширившуюся версию Коменданта, но был темноволос, ухожен и по-своему привлекателен: веселое лицо, способный расшевелить любую женщину взгляд. В губах его, на которых, казалось, вечно созревала улыбка, присутствовало что-то пикантное. Показательно также, что Мартин никогда не выглядел обескураженным ростом Герды, он выступал рядом с ней так, точно она делала его немного выше – несмотря на его изрядное брюшко и зад кабинетного труженика.
Он сказал:
– Ёлка.
– Они сговорились против меня, папочка. Обратились за моей спиной к Гансу.
– Я думал, Герда, что мы хотя бы на религию смотрим одинаково. Одна ее капля, попав им в рот, отравит их на всю жизнь.
– Именно так. По-моему, во всем виноват Карл Великий. Это он ее в Германию завез.
– Ты не Карла Великого вини, а Ганса. В последний раз. Ясно?
– Да, папочка, – пролепетала Герда нам, уже уходившим, в спины.
Кабинет дяди Мартина в Пуллахе: ряды серых архивных шкафов и картотечных шкафчиков, акры разделенной на секции поверхности стола, коренастый сейф. Я снова вспомнил Долля, его контору и кабинет – две постыдные поэмы нерешительности и небрежности.
– Дядюшка, что вы думаете о Шпеере? Этот человек представляет собой угрозу. – В кои-то веки я говорил с подлинным чувством: молодой министр вооружения и военной промышленности[87] с его пугающим упрощением методов работы (рационализацией, стандартизацией) был способен, как я тогда полагал, отсрочить поражение в войне самое малое на год. – Почему вы ничего не предпринимаете?
– Слишком рано, – сказал, закуривая сигарету, дядя Мартин. – Увечный – Геббельс, der Kruppel, – сейчас горой за Шпеера. И Трансвестит – Геринг, der Transvestit, – к нему прислушивается. Однако Шпеер скоро поймет, что против Партии он бессилен. А для меня Партия – превыше всего.
Я, тоже куривший, раскинувшись на кожаном диване справа от дяди, сказал:
– Вам известно, дядюшка, почему Шеф так любит его? Могу вам сказать. Не потому что он… ну, не знаю… упростил производство призматического стекла. Нет, Шеф смотрит на Шпеера и думает: я был бы таким же, как он, я был бы им – архитектором, свободным художником, – если бы меня не призвало на службу Провидение.
Вращающееся кресло Мартина медленно повернулось ко мне:
– И что?
– Просто сделайте так, чтобы он выглядел как любой другой загребущий администратор, дядюшка. Ну, вы знаете: чинит препятствия, выпрашивает ресурсы. И позолота быстро сотрется с него.
– Дай время… Ладно, Голо, – «Буна».
Когда мы в полдень вошли в гостиную, чтобы выпить, дядя Мартин сказал:
– Понимаю и сочувствую, сынок. Это кого хочешь с ума сведет. Мне тоже без конца выламывают руки по поводу военнопленных и иностранной рабочей силы.
Руди/Хельмут, Ильза/Эйке, Адольф/Кронци, Гени и Ева расположились вокруг елки (украшенной зажженными свечами, пряниками и яблоками) и с вожделением созерцали приготовленные для них подарки. Ирмгард сидела за пианино и повторяла, зажав модератор, самую высокую ноту.
– Перестань, Ирма! Ах, Голо, они твердят: никаких телесных наказаний! А как заставить кого-то работать без телесных наказаний?
– Действительно, как? Как? Впрочем, теперь, когда убрали Беркля, у нас на этот счет все в порядке. С ними больше не цацкаются. Мы вернулись к проверенным, испытанным методам.
– Их и так-то слишком много. Если не соблюдать осторожность, мы выиграем в военном отношении и проиграем в расовом. Голландский джин? – Дядя Мартин фыркнул и сказал: – Шеф на днях насмешил меня. Услышал, что кто-то пытается наложить запрет на применение противозачаточных средств в восточных территориях. Скорее всего, Дрочила – Розенберг, der Masturbator. И заявил: «Каждого, кто попытается это сделать, я пристрелю лично!» Его с верного пути не собьешь. Я иногда, чтобы повеселить Шефа, пересказываю ему то, что слышал о гетто в Лицманштадте. Как они там используют вместо гандонов детские соски. И он говорит: «Это полумера, мы предполагаем другое решение!» Ну, будем!
– Будем! Или, как говорят англичане, Cheers.
– Вот полюбуйся. А? Хорошая большая семья. В камине потрескивают поленья. Снаружи идет снег. Над нашей страной. Над Землей. И кухня со стряпухой, которая счастливее всего, когда выполняет свою работу. И те двое часовых у ворот. С сигаретами в рукавах. А ну-ка, послушай, Голо, – сказал он. – Хорошая история.
Дядя Мартин понемногу лишался волос, как и положено мужчине его лет, однако в форме заостренной пряди на его лбу присутствовало нечто артистическое, да и сама прядь еще поблескивала. Он провел по ней костяшками пальцев.
– В октябре, – начал он, не понизив голоса, – я заглянул в СД, чтобы получить от Шнайдхубера кое-какие бумаги. Мне потребовался мимеограф[88], и я забрал в свое распоряжение одну из машинисток. Пока я помечал страницы, она заглядывала мне через плечо. И я почти непроизвольно, Голо, просунул ладонь между ее икрами. Она даже не моргнула… Моя ладонь медленно поднималась вверх, миновала колени. Выше и выше. Выше и выше. А когда я добрался до пункта назначения, племянник, она просто – просто улыбнулась… Ну, я выпрямил большой палец и воткнул его в…
– И вправду хорошая история, дядюшка, – рассмеялся я.
– Увы, в эту самую минуту, племянник, в эту самую меня вызвали в «Вольфсшанце»! На целый месяц. А когда я вернулся, ее, разумеется, и след простыл. В машинописном бюро ни следа. Сосредоточься, племянник. Вся такая тряская озорница, рыжая. И тело – сплошные загогулины. Имя начинается на «к». Клара?
– О, девица известная. Только она не из бюро, дядюшка. Она чай разносит. Криста. Криста Гроос.
Рейхсляйтер растянул мизинцами рот и свистнул, да так пронзительно, что Ирмгард и Ева заплакали. Затем мы услышали убыстряющийся перестук крепких башмачков и в гостиную влетела, прижимая к бедру голого Хартмута, Герда.
– Племянник может воссоединить меня с моей улыбчивой рыженькой, – сказал дядя Мартин, глаза его были влажны.
Герда подняла Хартмута на плечо.
– Самое время, папочка. К марту от меня уже проку не будет. Понимаешь, Голо, – доверительно продолжала она, – после третьего месяца он и близко ко мне не подходит. Дети! Гусь на столе. Да перестань ты дрожать, Ева.
* * *
В следующие три дня я встречался с дядей Мартином лишь за обеденным столом. Он принимал посетителей – Макса Аммана (партийные издания), Бруно Шульца (вопросы расы и переселения) и Курта Майера (имперское бюро родословных). Каждый из этих чиновников, в свой черед, присоединялся за обедом к взрослым обитателем дома, и лицо каждого несло одно и то же выражение – капитана, который ведет свой корабль, руководствуясь указаниями из надзвездных сфер.
Я отправлялся с Гердой на долгие прогулки. Развлекать Герду, внимать Герде, облегчать Герде жизнь – это всегда было одной из моих задач и частью той ценности, которую я представлял для Рейхсляйтера. «После одного из твоих визитов, Голо, – как-то сказал дядя Мартин, – она несколько недель пела, когда мыла полы».
В то Рождество мы, укутавшись (Герда в твидовой шапочке, твидовом шарфе и твидовой шали), прогуливались под руку по лужайкам и улочкам. Обнимая ее, а это случалось довольно часто (рефлекс племянника, зародившийся тринадцать лет назад), я воображал, что обнимаю Ханну, – тот же рост, тот же вес. Я заставлял Герду не сутулиться и старался получить удовольствие от ее лица, от крепкого носа, от нежных, по существу, карих глаз. Но затем ее изящные губы разделялись и она начинала говорить… и я обнимал ее снова.
