Все это лето мает Павла Игнатьевича неотступно-гнетущее чувство вины перед миром природы. Откуда оно берется, почему такое ясное и жгучее? Может, от старости? — думает он. Подошел срок итожить прожитое, а заодно и на все, что окружает тебя, смотреть с единственной мыслью: все ли делал ты верно, не допустил ли чего такого, что потом, уже после тебя, отзовется бедой, неудобством или еще как.
Почему и отчего эта тоска, откуда она? И вина эта? Не совсем понимает, но догадывается старик. Раньше человек и природа двигались и развивались почти с одинаковой скоростью. Но вот человек рванулся и долго шел, сильный и стремительный, не оглядываясь по сторонам, не задумываясь над тем, вправе ли он перекраивать лик земли, лишь исходя из своего удобства, своего желания рубить там, где удобнее, пахать там, где приглянулось, копать там, где понравилось… Одна надежда, что вовремя остановился и оглянулся человек, устыдился, испугался, ужаснулся, покаялся, признал вину.
В лесу стало душно, слабый ветерок чуть колышет воздух, полный запахов и звуков — каких-то ослабленных, приглушенных, осторожных. Даже кукушка не заводит долгий счет, а обрывает его, едва начав.
Павел Игнатьевич поднялся, хватаясь за поясницу, подобрал литовку и опять размеренно завжикала она, подбивая чуть видимый рядок травы. Почти до обеда лазал он по кустам, а в том месте, где начал косить, сено уже высохло, хрустит. Старик взялся за грабли и скоро наскреб небольшой ворошок.
«Отнесу-ка сразу домой это сено, — решил он. — Все равно на одном месте копны не собрать».
— Совсем из ума выжил! — всплеснула руками Семениха, когда согнутый вязанкой Павел Игнатьевич приплелся домой. — Взял бы лошадь да привез. Чё надсажаться-то!
— Какая тут лошадь, — устало ответил он. — Дольше запрягать.
Сбросив вязанку у кучи полыни и лебеды, из которой во все стороны, как иголки у ежика, торчат в палец толщиной будылья, старик сел тут же и попросил пить. Семениха принесла из погреба ковшик ядреного настоянного на вишневом листу квасу, и он долго цедил его осторожными маленькими глотками.
— Брось ты, брось! — не унималась старуха. — То-то пользы от твоей вязанки.
— Нынче вязанка да завтра вязанка… Не могу, мать, права такого не имею, — помолчав, Павел Игнатьевич добавил: — Кабы один я. Хомутовские старики тоже по вырубкам шастают, крохи сбирают. Школьники вон цельную гору веников навязали… Миром, мать, не страшно. Мир сильный, его разом с копылков не сбить…
«Теперь надо за камыш приниматься», — решил старик через несколько дней.
Это легко только сказать. Попробуй возьми его, хоть он и стоит плотной стенкой. Литовкой по воде не накосишь, надо с лодки и серпом. Тоже не сладкая работенка.
Серп нашелся, давным-давно был заткнут в застреху сарая, теперь вот пригодился. Павел Игнатьевич сбил с него ржавчину, нарезал напильником острые зубцы.
Неуклюжая лодка едва ползет, хлюпая днищем на волнах. Упираясь шестом в топкое илистое дно, старик правил в курью — мелководную заводь, по которой скатывается в Большое озеро талая и дождевая вода. Таких заливчиков на озере много, в них густо разросся камыш, образуя непролазные дебри. Здесь нагуливается рыба, гнездятся утки и гуси.
Жать камыш с лодки неловко. Павел Игнатьевич долго не мог приспособиться, чтобы левая рука брала горсть камышин, а правая одним взмахом серпа подсекала их. Пока этими горсточками наполняется лодка, семь потов прольется.
— Ну брат Павел, — сказал себе старик после первой ездки, — покукуешь ты в этих камышах, нажгешь ладошки… Но ведь надо! — тут же подбодрил он себя.
6
В последнее время Рязанцев (от Басарова прилипло к нему шутливое Саша Иванович) никак не мог понять нынешних действий ни Глазкова, ни Кутейникова, ни тем более районных руководителей. То ему кажется, что все, как сговорились, без нужды ускоряют события, то, наоборот, непростительно медлят. Вот шумели с плавучими косилками, а как до дела дошло, так и началось: этого нет, того нет, третьего негде взять. Ремонтный завод все еще возится с опытными образцами.
А ждать уже невмоготу. Это как зубная боль. Глазков же молчит. Хотя бы Кутейников ясность внес, но и этот, веря в силу, обязывающую ремзавод, вроде бы спокоен. А ведь спросят потом, с Рязанцева же спросят: о чем думал, куда смотрел, на что надеялся главный инженер колхоза?
С такими мыслями явился однажды Саша Иванович к Глазкову.
— Мы с-совершаем страшное п-преступление! — заявил он с порога. — Теряем нашу главную ц-ценность — время. Н-неужели вы э-этого не видите?
Алексей смотрел на инженера и не мог удержать улыбки, вспомнив, как сам точно так же врывался к председателю и обвинял его в преступной халатности.
— Я слушаю, — сказал Алексей.
— От ремзавода, — Саша Иванович заикается обычно лишь на первых фразах, — мы не скоро дождемся этих косилок. Притом они делают косилку вообще, а нам нужна с учетом особенностей Большого озера. Я предлагаю немедленно делать свою.
— Дорогой ты мой, — остановил его Глазков, — об этом надо было догадаться не сегодня, а чуть раньше, — Алексей уже хмурился и смотрел на Рязанцева исподлобья. — Что ты предлагаешь конкретно? Или просто зашел поговорить? Тратить главную ценность — время?
Говоря это, Глазков уже знал почти наверняка, что у Саши Ивановича конкретное предложение есть. Не зря же он приметил Рязанцева среди выпускников института механизации и электрификации сельского хозяйства и в обычной своей стремительной манере уговорил его ехать в Хомутово.
Рязанцев снял очки, старательно протер их платком и только потом достал из кармана уже потрепанный на сгибах листок тетрадной бумаги.
— Предлагаю вот такую конструкцию… Это эскиз, но дома у меня почти готов чертеж на ватмане… Конструирование — это моя давнишняя страсть. Ну, еще со школы.
— Существенное уточнение, — заметил Алексей и стал разглядывать чертежик. — В принципе интересно. А что получится в натуре?
— Хорошо получится. Честное слово!
— В разговоре о технике и о производстве вообще, — назидательно пояснил Глазков, — честное слово должно употребляться как последний аргумент. Ну, это так… Кто будет делать? Срок?
— Я сам.
— Колхозу нужен инженер Рязанцев, а не слесарь.
— Вместе с Егором Харитоновичем. Я уже говорил с ним, он охотно согласился.
Тут Саша Иванович малость отошел от истины. С Басаровым он говорил, это точно, но согласился тот не сразу и не охотно, а только после обычного крика: что в гробу он видал и тому подобное.
…«Верфь» была заложена в углу машинного двора, и механизаторы не упускали случая заглянуть сюда. Просто посмотреть, а больше подначивали Егора Харитоновича, сравнивая его творение то с утюгом, то с корытом. Первые дни Басаров на каждую реплику сыпал отборнейшей руганью, но потом сменил тактику. Уже не рычит, не кидается с молотком или какой железякой, а спокойно говорит нечто загадочное, набор разных технических и научных терминов, услышанных от Саши Ивановича.
Переведя чертежи Рязанцева в натуру, Егор Харитонович сварганил из листового железа пятиметровой длины корыто. Поразмыслив, он приладил к нему боковые поплавки, чтобы ладья более устойчиво держалась на воде. Получилось не так красиво, но зато прочно. Однако не успел Басаров полюбоваться на свое творение, как явился Саша Иванович.
— Это что т-такое? — спросил Рязанцев, обходя лодку. — Я же русским языком объяснял!
— Ну и что с того? — нахмурился Егор Харитонович. — Ты так думал, а Егор по-своему. Между протчим, ты не вопросы задавай, а скажи, где тебя черти носят? Тоже мне — начальник! Руководить вас тут много, а Егору одному вкалывать, да?
— Егор Харитонович, мы не на базаре, — напомнил Рязанцев. — Давай не будем торговаться.
— Ты на что такое намекаешь? — насторожился Егор Харитонович. — Нет, ты прямо отвечай, а очки потом прочистишь. Да в гробу я видал!
Что хорошо умеет Басаров, так это заводиться с одного оборота. Вот и сейчас перед Рязанцевым была продемонстрирована эта способность.
— В бога-крестителя! Сколь на Егоре верхом кататься? — фуражечка уже на земле валяется, грязный кулак замелькал перед носом Рязанцева. — Егор вам кто? Богов племянник?
Покричав, Басаров пнул железный бок лодки, плюнул и подался прочь, высоко и гордо задрав голову.
— Егор Харитонович! — испуганно и жалобно позвал Рязанцев. — Да постой же, давай спокойно поговорим, — но поскольку Басаров даже не обернулся, Саша Иванович добавил: — Баба ты, Егор Харитонович! Истеричная баба! Струсил? Иди, проваливай, без тебя обойдусь! Не умеешь, так не брался бы!
Басаров тут же остановился, повернулся и столь же стремительно пошел назад.
— Ты что сказал? — угрожающе спросил он струхнувшего Сашу Ивановича. — Ты меня как обозвал? Это Егор не умеет, да? Личность мою оскорбляешь, да?
