Раздался смех, окрашенный грудным звучанием. И Фрэнк вдруг ясно осознал, кто говорит с Джерардом — цыганка та, что извивалась в танце около него. Но отчего она так просто говорит с наставником и называет именем, ведь бал преследует лишь правило одно — не раскрывать своё лицо и личность? А сам Джерард… игриво отвечал и нежно, оставив его связанным стоять посередине комнаты, не дав сказать ни слова.
— Я соглашусь на что угодно, если ты замешан в этом. Твоя фантазия и страсть границ не знают. Я никогда не откажусь от приглашения, если оно — твоё.
Она томилась ожиданием явным, и сладость голоса сквозила в каждом звуке. Настолько, что Фрэнк так ясно ощутил под сердцем расцветший ревности укол. И этот странный говор, акцентом приукрашенный, как завитушки букв первых строк, что видел он в бумагах у Джерарда.
Он плохо понимал, что делать с телом и руками, связанными сзади. Он слышал голоса, не видя ничего, и чувствовал, как сердце мчится вскачь в том месте, где по всем законам плоти должен быть желудок. И шёлковый шнурок, впиваясь в тонкие запястья, лишь доставлял досадное до боли неудобство.
— Мой ангел — это не случайность, дорогая. Он плохо вёл себя сегодня, так запросто поддавшись твоему чарующему танцу. А должен был искать меня глазами, ни на мгновение о том не забывая.
— Ты так самоуверен!
— Он — моя находка. Только и всего. И он прекрасен, посмотри на этот розовый румянец на непослушных скулах и ушах. Он чуден, словно распустившаяся роза. И, как я уяснил сегодня, он не без шипов. А эта шея? Мой мальчик, поверни-ка голову, чтоб мы могли увидеть.
Фрэнк замер, не веря в то, что слышат его уши. Он чувствовал себя, как тонконогий жеребец, которого оценивают на торгах.
— И не упрямься. Это тоже — часть наказания, — Джерард сказал сурово, и Фрэнк, вздохнув, повиновался. Вбок голову склонив так сильно, что шею заломило, стал ждать, что скажет дальше его возлюбленный мучитель.
— Невероятная грация и юношеская строптивость в каждом вздохе, посмотри. А эта линия, от скул стремящаяся вниз, вливаясь в тонкие ключицы? Я бы отдал всё состояние, чтобы пройтись по этому изгибу языком.
И снова женский, отдающий хрипотцой, весёлый смех.
— Но что мешает? — спрашивала та, что увлекла сегодня Фрэнка танцем.
— Ещё не время, милая, ещё не время. Ты посмотри, как он сконфужен. А я хочу, чтоб умолял меня о каждом прикосновении тела к своему.
И тут, не выдержав игры фантазии, Фрэнк чётко ощутил, как жар румянца спустился вниз под кожей к животу. Он перед ними был, как на ладони, а сам не видел ничего, лишь ощущая обжигающую боль в запястьях. И это так его тревожило, но не затем, чтоб прекратить, а чтоб добавить к этому немного ласки. Всё так же голову держа немного набок, он глухо застонал.
— Встань рядом, Лейла. Я хочу смотреть, как будешь ты играть с ним в свою жаркую игру из боли и блаженства. Сегодня — не со мной, а с ним. И в этом — наказание твоё.
Лишь шорох юбок, по полу скользящих, был ему ответом.
Вдруг что-то острое пристроилось у горла, чуть надавив на нежность кожи, и Фрэнк весь задрожал, пьянея от испуга.
— Не нужно, Лейла. Не оставляй следов. Он может знатной быть семьи, я не хочу доставить ангелу проблем.
И тут же острота пропала, но Фрэнк почувствовал, как режутся завязки на его рубашке, что была под сюртуком. И острые, точно кошачьи, ногти скользят по косточкам ключиц, спускаясь ниже. Он задрожал, но не от страха, а от предвкушения. Он был заинтригован, бедный Фрэнк, лишённый права двигаться и видеть.
Глаза закрыты, спрятаны повязкой, и Фрэнк не мог представить, что Джерард, свой взгляд не отрывая от него, нетерпеливо наблюдал за всем, устроившись фривольно на софе. Раскинув в стороны колени, одну он руку положил на спинку, тем временем второй задумчиво блуждая по скуле и подбородку, по губам, чуть приоткрытым в предвкушении спектакля. Он не особо думал, что творит, всецело отдаваясь любопытству и своему всё подступающему ближе возбуждению.
А Фрэнк вдруг ощутил, как кто-то рядом опустился на колени, и вот уже завязки его бриджей грубо взрезали, а сам он сдался неконтролируемой дрожи.
— Раздень его, — и Фрэнк отчётливо услышал в любимом голосе приказ, отнюдь не просьбу.
— Запястья связаны, — казалось, девушку вообще не волновало то, что чувствовал он перед нею, связанный, незрячий.
— Так убери шнурок, уже достаточно, — Джерарда хриплый голос прошёлся по спине, цепляясь к позвонкам.
И вот мгновение, которого бы не было без боли: шнурок разрезали, и радость от свободы руки затопила. Фрэнк тёр затёкшие запястья, как по груди вдруг хлёсткий получил удар — быть может, тем же срезанным шнурком.
— Никто не позволял тебе ни двигаться, ни руки разминать.
Цыганка говорила зло, и след от шёлка жёг кожу между розовых сосков. Фрэнк понял, что никто меж них не шутит, ему и правда обещают боль. Тем будет ярче наслаждение? Он так дрожал, до одури, до страха, засевшего между лопаток, липко скатываясь потом. И он не мог, нет, не хотел всего остановить — всего лишь слово, Фрэнк уверен был, как этот ужас и безумство прекратится.
Чтоб никогда не повториться вновь.
Да разве мог он упустить подобный случай? Закончить всё, не дав начаться? Поддаться малодушию?
О, нет. И Фрэнк отлично понимал, что до конца пойдёт, куда бы путь ни вёл. И, сладко предвкушая, ждал ласк любых, что будут боль и страх его лечить.
И вот груди коснулись губы, не наставника, а девушки — намного мягче, горячее — и след от хлёсткого удара стали целовать. От неожиданности вздрогнув, он смог лишь тихо простонать. По коже бегали мурашки, а руки, словно плети, свисали вниз, не получив на большее добро.
— Не увлекайся, Лейла. Сними с него сюртук и бриджи, хочу увидеть его кожу полностью, от бледной шеи до волос под животом и пальцев ног, касающихся пола. А руки сзади завяжи его же блузой. Сегодня они будут не нужны ему.
Металла полный голос заставлял сжиматься Фрэнка, с которого так ловко ткань одежд снимали, как будто фрейлины разоблачали королеву. И страх, как перед первой брачной ночью, шёл об руку с неутомимым любопытством и столь же бурной жаждой наслаждения. Когда цыганка оголила ноги, одним движением снимая всё до самых туфель, он краской залился — от скул до самых щёк. Он до сих пор страшился, но также чувствовал и возбуждения прилив, в фантазиях своих реально представляя, как смотрит на него Джерард. Он знал, что тот ни на секунду не отводит взгляда — иначе отчего так жжёт везде: на коже и в паху, внутри груди? Он смотрит! И одно лишь это знание всё больше распаляло.
Цыганка трогала его без всякого смущения, небрежно задевая всё твердеющую плоть, как будто не специально, а затем, чтобы скорее от одежд освободить. И эти странные, чуть смазанные ласки тянулись тяжестью к желудку, что вниз тянул на каждый его вздох. Когда её такие кукольные ручки со страстью вдруг прошлись по его коже — от самых стоп к коленям, выше, выше, минуя пах, живот и обведя соски, вдруг неожиданно погладили предплечья и тут же резко, больно руки завязали его же блузкой, спущенной к запястьям… В тот самый миг он рот открыл, чтоб с чувством застонать: ведь прошлые ожоги от шнурка ещё тянули, и вот уже по новой ткань на них легла.
— От его голоса уже не сложно кончить, не так ли, Лейла?
— Твоя правда, милый. Он превосходен. Так разгорячиться лишь от того, что сам представил в своей буйной голове. Хотела бы я заглянуть туда, хоть ненадолго. Уже хочу его. Позволишь?
— Но только как в награду за развязный и полный боли первый стон. Он заслужил немного ласки.
И в тот же миг Фрэнк ощутил, как влажный, до одури горячий рот принял его почти до основания, заставив пальцы ног поджать и стиснуть кулаки, своими же ногтями впившись в кожу от блаженства. Губу он закусил до капли крови — пусть небольшой, но всё же… ни с чем не спутать тот солёный вкус железа, что как вино расцвёл на языке.
А девушка, Фрэнк знал, что именно она его ласкала, без тени скромности держалась за него своими маленькими ручками, не прерываясь ни на миг, всё продолжала своё сладкое движение по плоти, набирая темп.
