От действий Никиты я начинаю закипать, как будто недостаточно было всего того, что он просто делал для меня. Нет. Он словно собирает бонусные баллы. А потом я понимаю, что это не он виноват, а я злюсь, потому что он просто такой какой есть. Честный. Добрый. Внимательный. Горячий. Сочувствующий. Сильный. Мужественный. Мудрый.
Будь он засранцем, мне было бы проще прям сейчас ему сказать, что мне все надоело и он надоел, я хочу прекратить наш нелепый договор. Но он таким не был. И значит у меня даже достойной причины для расставания нет. Не могу же я ему сказать: «Никит, я влюбилась, давай, прощай!»
Вообще-то могу.
Но признаваться ему в своих чувствах, это как дать карт-бланш на военные действия, по витью верёвок из одной влюблённой идиотки. А я так не хочу. Мне важно оставить за собой хотя бы один нетронутый бастион.
Почему-то принято восхвалять в стихах и прозе первую любовь, но ещё никто не догадался написать о последней. По крайней мере, в определённый этап жизни. А они ведь диаметрально противоположны друг другу. Первая-она чистая, незамутненная пошлым желанием, хрупкая. Последняя-это пожар, боль, вожделение. Но их объединяет одно. И в пятнадцать лет и почти в тридцать любовь-это в первую очередь страх. Он разливается по венам густым, терпким вином. Его не глушат уверения в ответности чувств. Не перекрывают признания.
И в эту ночь я отчаянно боялась. Меня трясло в руках самого желанного мужчины. Я цеплялась за него пальцами, зубами, телом. Меня накрывало волнами не страсти, а отчаянья, что это все кончится. Что острый аромат перца, шоколада и зимних костров навечно впечатался в память, но ощутить его вкус я больше не смогу. Наверно, поэтому вместо всепоглощающего счастья в момент, когда тела двигаются в унисон, когда ночь заливается звуками стонов и вздохов я почти рыдала, лёжа на Никите. А он…
Он зализывал места укусов. Целовал мое лицо, пытаясь найти соленые дорожки по щекам и был болезненно нежен, словно чувствовал конец.
А утро ничего не прояснило. Усугубило. Я опять в лучших традициях вселенского зла не спала, поэтому выползла из-под руки Никиты и, прикрыв в спальню дверь, прошелестела на кухню. Вытащила упаковку слоеного теста и сделала круассаны. Вышли они жуть до чего хороши, тонкая румяная корочка и мягкое податливое нутро, в коем плавилось сливочное масло. Ник проснулся ближе к девяти и, обняв меня со спины, укоризненно посетовал:
— Не стоило Алис, — намекая на завтрак, шепчет мужчина. Его ладони скользят по моим плечам, а я сжимаюсь в комок.
— Ты прав, Никит, не стоило…
Отодвинутая чашка чая. Шаги в коридор.
Я закрываю дверь ванной и выкручиваю кран, чтобы вода заглушила, если я вдруг решу тут разреветься. Но я держусь. Сбрасываю сорочку и шагаю под душ.
В голове строятся цепочки из воспоминаний. Для него это не больше чем простой секс. Только я умудряюсь влюбиться. А он… Никита даже вслух никогда не называет меня иначе, чем «моя спутница». В ресторанах он именно так и говорит. Или «а девушка будет пить полусухое». Он не знакомит меня с друзьями. Да он ничего обо мне не знает. Ему не понять откуда у меня любовь к животным, почему у меня ни одного живого цветка в доме и как я получила шрам под щиколоткой. Мы просто не знаем друг друга.
И это плохо?
Если учесть, что для любви нужно что-то большее, то, наверно, хорошо. Мы не настолько проросли друг в друга, чтобы горевать от сепарации. Надо просто набраться смелости и сказать. Это ведь не сложно? Мы же взрослые люди.
— Я тут подумал… — Никита заходит в ванну и трогает меня за бедро через шторку, — мне сегодня улетать на встречу с заказчиком. Давай со мной?
Я не вижу его лицо, только баритон через плеск воды. И он отдаётся ссадинами на душе. Охота закричать: «Да как ты носорог толстокожий не видишь, что я влюбилась!»
— Нет, — короткое слово, обычное.
— Это на пару дней, — не сдаётся он. — Возьми отпуск за свой счёт…
— Нет, — выдыхаю я, опираясь руками о мокрый кафель, но он меня не слышит.
— … а потом давай в Питер махнём, на выходные….
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Нет…
Мне не хватает смелости произнести ещё раз вслух это слово, поэтому я сдёргивают полотенце и, закрутившись в него, вылезаю из ванны. А Никита все говорит, но звуки не доносятся до меня. Я выталкиваю из горла слова, о которых буду жалеть.
— Никит, мне это надоело, — он останавливается на полуслове, — ты говорил мне не нужна причина. Но она есть. Мне надоело.
Я отворачиваюсь к зеркалу, вытаскиваю с полки крем. Пальцы подрагивают, когда я свинчиваю крышку и она улетает под ноги. В отражении у меня бледнеют губы, а у него чернеют глаза, заливается тенями лицо. Он смотрит неотрывно и я замираю, боясь услышать…
А что собственно я боюсь узнать? Я настолько закалена, что сейчас он может что угодно мне сказать, все равно не заденет мое эго. Но он молчит. Растрепанные волосы, чёрные глаза, щетина. Я сжимаюсь от осознания, что больше не прикоснусь к этой жесткой щетине, не поглажу подушечками пальцев упрямую морщинку между бровей. Я не почувствую на языке его вкус…
— Алис, я не побегу за тобой в третий раз, — голос не злой, он такой же обескураженный, словно мужчина сам не верит, что говорит.
— Не беги…
Он разворачивает меня за плечи. Сдавливает так, что я почти вскрикиваю, чтобы он убрал руки. Но он вглядывается в меня.
— Я уйду, ты же это понимаешь? — его пальцы из железных тисков превращаются в нежные лепестки садовых роз, что он приносит весь июль. Я вздрагиваю от привычной ласки.
— Уходи, Никит! — зло и отчаянно. — Иди чего ты ждёшь? Уходи, не беги, вообще забудь про эти четыре месяца!
Он отшатывается от меня, словно получив пощёчину. Я без его рук чувствую, как ноги начинают подкашиваться. А потом все…
Ураган с именем Никита проноситься по квартире. Он натягивает джинсы, футболку, засовывает в карман телефон и только щелчок дверного замка подсказывает, что теперь точно все.
Мир лопнул, как мыльный пузырь и в стороны разлетелись брызги. Мир разбился, как хрустальная ваза, раскололся на до и после. Я танцевала на этих осколках голыми ногами, чтобы ступни были изрезаны в кровь острыми краями. Я упивалась безнадёжностью. Дрожала над ней, тряслась.
А оказывается я просто упала на пол в коридоре и ревела так, как никогда себе не позволяла, ни во время развода, ни после писателя. Меня душило изнутри отчаяние и, чтобы не задохнуться, я выплёскивала его солеными слезами, что жгли лицо.
Концовка была неизбежна. Я не смогла бы дальше быть с мужчиной, который ничего ко мне не чувствует. Я не смогла бы жить зная, что снова моя любовь не гарант взаимности. Мне тяжело даётся это чувство, но если далось с руки перепуганной сойкой, то это фанатизм, трепет, идилопоклонство, поэтому мне проще сделать вид, что никого никогда не любила. Заверить себя саму в этом, самой так влюбиться в эту ложь, что становиться почти не страшно, но сейчас я хочу.
Хочу почувствовать себя нормальной. Не смелой, не сильной. А обычной, что захлёбывается соплями, ползая по грязному керамограниту в одном полотенце, когда с волос стекает вода. Хочу услышать как бьется сердце, оно бухает об рёбра, норовя расколоть их надвое. И гул его изнутри глушит все посторонние звуки: скулит собака, разрывается телефон противно трелью, сосед снизу все не доделает свой ремонт.
Глава 29
Я не понимаю сколько времени пролежала в коридоре. Я безбожно опоздала на работу. Я застудила почки. Я хотела умереть.
Просто, чтобы не чувствовать, не слышать и не вспоминать.
Три шага до мобильного. Десятки непринятых от начальства. Короткое смс, что простыла и жду врача. Шеф перестаёт трезвонить. Я закидываю телефон в подушки. Иду на кухню, где нетронутый завтрак и как насмешка-две кружки чая. Опираюсь руками о стол. Двигаю посуду, прямо по краю. Неосторожно. Стекло опасно балансирует по кромке столешницы. Как я. И новый виток боли качает чащу весов.
На пол летят чашки, блюдца. Звенит обиженное стекло, разливается холодный чай и ягоды малины кляксами раскрашивают белый гранит. В жерло бессилия падает заварник, сахарница, салатник. Достаётся из шкафов фарфор, глина. Они разбавляют цветовой круг акцентными пятнами. Я танцую.
