профессиям, оставалось еще и тело. Природа, говорили священники, в своей бесконечной мудрости установила непреложный закон, что мужчина — творец. Он наслаждается, а она лишь пассивно терпит. Боль была полезнее удовольствия для тела, которое терпит.
«Взгляды врачей на беременность, роды и кормление грудью до недавнего времени, — пишет Бертран Рассел, —
былипропитаны садизмом. Например, чтобы убедить их в возможности применения анестетиков при родах, потребовалось больше доказательств, чем для того, чтобы убедить их в обратном». Так наука спорила и так соглашались профессора. И тогда, наконец, дочери вмешались:
«Но разве тренировки не развивают мозг и тело? Разве дикий кролик не отличается от кролика в клетке? Разве мы не должны менятьэту неизменную природу? И разве мы уже не меняем ее? Мороз сопротивляется поднесенному огню спички; смертельный приговор Природы отсрочен. А яйцо на завтрак, настаивали они, тоже лишь заслуга петуха? Без желтка и белка насколько ваши завтраки, о священники и профессора, были бы питательны?» На что священники и профессора в торжественном унисоне произнесли:
«Но сами по себе роды — это исключительно женское бремя». Они не могли ни отрицать этого, ни отречься. И все же они заявляли, сверяясь со статистикой из книг, что время, которое женщины проводят в родах в современных условиях, а сейчас, напомним, XX век, составляет лишь малую долю{123}. Но разве не она лишила нас возможности работать в Уайтхолле, на полях и фабриках, когда наша страна была в опасности? На что отцы ответили:
«Война окончена; мы теперь в Англии».
И если, сэр, остановившись сейчас в Англии, мы включим новости по радио, то услышим, как отвечают на эти вопросы отцы, зараженные в наше время инфантильной фиксацией. «Дом — истинное место женщины… Пусть они возвращаются домой… Правительство должно дать работу мужчинам… Министерство труда обязано выразить решительный протест… Женщины не должны управлять мужчинами… Есть два мира: один для женщин, другой для мужчин… Пусть учатся готовить нам обед… Женщины потерпели неудачу… Они провалились… Они провалились».
Даже здесь и сейчас шумиха, производимая инфантильной фиксацией, настолько сильна, что мы едва слышим сами себя; она вырывает слова из наших уст и заставляет говорить то, о чем мы всегда молчали. Прислушиваясь к голосам, мы, кажется, слышим детский плач в ночи, в беспроглядном мраке, покрывшем Европу, в нем нет слов, лишь возглас: «Ай-яй-яй…» Но это не новый, а очень древний крик. Давайте выключим радио и прислушаемся к прошлому. Теперь мы в Греции, Иисус еще не родился, как и святой Павел. Но послушайте: «Кого начальником поставил, того и волю исполняй — и в малом, и в справедливом деле, и в ином… А безначалье — худшее из зол… Храни же свято стяг законной власти, не подчиняя женщине ума… Пусть там сидят по-женски, под запором… Стража, домой их уведите[279]». Это голос диктатора Креонта. На что Антигона, его дочь, говорила: «Не Зевс закон мне объявил, не Правда, живущая с подземными богами». Но у нее не было ни капитала, ни власти. И Креонт ответил: «Ушлю туда, где людям не пройти, живую спрячу в каменной пещере…» И запер он ее не в Холлоуэй[280] и не в концлагере, а в склепе. Согласно тексту, сам Креонт привел город к разорению и усеял землю трупами. Прислушиваясь к голосам прошлого, сэр, кажется, будто мы вновь смотрим на фотографии мертвых тел и разрушенных зданий, которые испанское правительство присылает нам почти каждую неделю. Похоже, все повторяется. Картины и голоса сегодня такие же, как и 2000 лет назад.
Таково заключение, к которому привело нас изучение природы страха, препятствующего свободе в частном доме. Он мал и незначителен, но связан с другим вполне реальным страхом, который и заставил вас просить о помощи в предотвращении войны. В противном случае мы бы не стали вновь обращаться к фотографиям. Но это уже не тот снимок, который вызвал в начале этого письма у нас обоих сходные чувства «ужаса и отвращения». По мере работы над ним и добавления все новых фактов на первый план вышел совсем другой объект. Это фигура мужчины; одни утверждают, а другие отрицают, что он есть Мужчина{124}, квинтэссенция мужественности, идеальный вид, остальные представители которого — лишь незаконченные эскизы. Он, разумеется, мужчина. Его глаза остекленели, они сверкают. Его тело, застывшее в неестественной позе, плотно обтянуто мундиром. На груди нашито несколько медалей и других мистических символов. А рука сжимает меч. Немцы зовут его Фюрером[281], итальянцы — Дуче[282]; мы же говорим Тиран или Диктатор. Позади него разрушенные дома и трупы мужчин, женщин и детей. Но мы представили вам данную картину не с целью повторно вызвать бесплодное чувство ненависти. Напротив — дабы высвободить и другие эмоции, которые эта фигура, даже столь грубо изображенная на цветном снимке, пробуждает в нас, людях. Фотография показывает чрезвычайно важную связь между общественным и частным мирами, неотделимыми друг от друга в своей тирании и рабстве. Но фигура человека даже на фотографии наводит на мысль и о других, более сложных эмоциях. Она предполагает, что мы не можем отделить себя от этой фигуры: мы и есть эта фигура. Таким образом, мы не пассивные зрители, обреченные на безропотное подчинение, но своими мыслями и действиями мы можем сами изменить эту фигуру. Нас объединяет общий интерес, один мир, совместная жизнь. Насколько же важно понять, что единство доказывают мертвые тела и разрушенные здания. Ибо такова будет наша судьба и гибель, если вы в необъятности своего общественного абстрагирования забудете частное лицо или если мы в интенсивности наших частных эмоций забудем про гражданский мир. Оба дома будут разрушены, общественный и частный, материальный и духовный, поскольку они неразрывно связаны. Но ваше письмо дает нам надежду. Ибо, прося нашей помощи, вы осознаете эту связь, а, читая ваши слова, мы вспоминаем и о других связях, лежащих гораздо глубже, нежели те, о которых свидетельствуют поверхностные факты. Даже здесь и сейчас ваше послание искушает прислушиваться не к этим мелким, тривиальным деталям, не к выстрелам оружий и реву граммофона, а к голосам поэтов, ведущих беседы и уверяющих нас в единстве, стирающем барьеры, как если бы они были всего лишь меловыми линиями; оно побуждает нас к обсуждению с вами способности человеческого духа преодолевать препятствия и находить единство в многообразии. Но это означало бы мечтать или видеть бесконечно повторяющий сон, преследующий разум человека с начала времен, — грезы о мире и свободе. Однако вы не
