чем нынешние кухарки и горничные. Они занимались вязанием и шитьем, варили вино из крыжовника, лечились календулой и сушили сухари для пирогов с олениной».
И далее: «Домохозяйки, работа которых была в основном стряпать, удалялись, едва пустели тарелки, оставляя джентльменов наедине с их элем и табаком» (Маколей, «История Англии», глава третья). Но, пока джентльмены выпивали, женщины отдыхали перед следующей готовкой. «В молодые годы моей матери, когда та еще не вышла замуж, традиция времен Регентства[331] напиваться по-прежнему была в ходу. В Уоберн-Эбби[332] у старого верного дворецкого имелся своего рода обычай еженощно докладывать моей бабушке в гостиной. „Сегодня джентльмены отлично посидели; молодым леди стоило бы удалиться“, или „господа в этот вечер многое не успели“, — сообщал преданный дворецкий согласно обстоятельствам. Если молодых дам отсылали в комнаты, они любили наблюдать, стоя наверху, у лестничных перил, за громкой и бурной полемикой толпы джентльменов, выходящих из столовой» (Лорд Ф. Гамильтон[333], «Совсем недавно», с. 322). Оставим эту задачу ученым будущего — поведать нам, как именно повлияли выпивка и имущество на хромосомы следующих поколений.
{16} Тот факт, что и мужчины и женщины имеют ярко выраженную, хоть и по-разному, страсть к одежде, кажется, избежал внимания сильного пола, в значительной степени благодаря гипнотической силе доминирования. Так, покойный судья Маккарди[334], подводя итоги дела миссис Фрэнко, отметил: «Нельзя ожидать, что женщины отрекутся от присущей им женственности или справятся с естественным желанием прикрыть какой-нибудь неисправимый физический недостаток … в конце концов, именно платье — главный способ их самовыражения… В вопросах одежды дамы всю жизнь ведут себя как дети, и психологию данного явления не стоит упускать из вида. Но, принимая во внимание вышесказанное, закон постановил, что надо соблюдать меру и не выходить за рамки благоразумия». Судья, огласивший это решение, носил ярко-красную мантию, меховую накидку и огромный кучерявый парик. И то, что сам он не наслаждался «одним из естественных желаний скрыть какой-нибудь неисправимый физический недостаток» или «соблюдал меру и не вышел за рамки благоразумия», надо поставить под сомнение. Однако «психологию данного явления не стоит упускать из вида»; и тот факт, что сходство его внешнего вида с адмиралами, генералами, герольдами[335], лейб-гвардией[336], пэрами[337], бифитерами[338] и т. д. было настолько незаметным для него, что он позволил себе читать дамам нотации без всякого осознания и солидарности в отношении ее слабости, поднимает два вопроса. Как долго нужно совершать действие, прежде чем оно станет традицией; и — какой уровень социального престижа вызывает слепоту к великолепию собственной одежды? Необычный наряд, который не ассоциируется с какой-либо должностью и работой, редко избегает насмешек.
{17} Согласно Новогоднему Списку Почестей[339] за 1937 год, 147 мужчин получили звания и титулы — и всего 7 женщин. Очевидно, что такую статистику нельзя использовать для соизмерения их страсти к подобным достижениям. Но женщине, бесспорно, гораздо легче отказаться от славы. Интеллект, грубо говоря, является важнейшим профессиональным достижением мужчины, а звезды и ленты на его одежде — основным способом демонстрации этих достижений; главным же показателем профессиональных достижений женщины служит красота. По этой причине настолько же неразумно просить Его отказаться от Рыцарства, как и Ее — от нарядов. Суммы, выплачиваемой в 1901 году за Рыцарство, хватило бы для оплаты весьма внушительных потребностей женщины в одежде. «21 апреля (воскресенье) — встретил Мэйнелла[340], который, как всегда, сплетничал. Оказывается, долги Короля неофициально гасятся за счет его друзей, у одного из которых одолжили 100 тысяч фунтов, за что он взял себе четверть суммы в виде процентов плюс деньги за Рыцарство» (Уилфред Скоуэн Блант[341], «Мои дневники», ч. 2, с. 8).
{18} Обычному человеку сложно узнать точные цифры. Но существенность этих доходов предположительно следует из восхитительного очерка, опубликованного несколько лет назад мистером Дж. М. Кейнсом[342] в «The Nation[343]» об истории Клэр-колледжа[344] Кембриджа. Говорят, «публикация книги стоила 6тысяч фунтов». Ходят также слухи, что группа студентов, возвращавшихся рано утром на кампус после очередного праздника, заметила в небе облако, по форме напоминавшее, как им показалось, женщину, вымаливающую знак свыше; она стояла в потоке лучистого света и произносила одно только слово «Крысы!». Это было воспринято как подтверждение слов из вышеупомянутого номера «The Nation» о том, что студентки одного женского колледжа неимоверно страдают от «холодных скрипучих полов в спальнях на нижнем этаже, который кишит грызунами». Видение, таким образом, как бы подчеркнуло, что если джентльмены из Клэр-колледжа хотят оказать ей честь, то лучше выписать чек в 6000 фунтов на имя директрисы, чем издавать книгу «пусть даже на самой дорогой бумаге и в лучшем льняном переплете…». И нет ни грамма вымысла в других словах из вышеупомянутого номера «The Nation» о том, что в прошлом году из юбилейной премии и частных пожертвований «Самервилл-колледжу[345] перепала лишь жалкая сумма в 7000фунтов».
{19} Один известный историк описал происхождение и сущность университетов, в одном из которых он получил образование, следующим образом: «Оксфорд и Кембридж были основаны в темные времена[346] ложной и варварской науки, и они до сих пор не избавились от пережитков старины… Правовое объединение этих учреждений в корпорацию, дарованное хартиями патриархов и королей, обеспечило им монополию на государственное образование. Но на деле эти монополисты ограничены, ленивы и деспотичны: их низкая производительность труда оплачивается выше, чем работа независимых директоров; а нововведения, связанные со страстной борьбой за свободу, принимаются в этих учреждениях, построенных на страхе конкуренции и непризнании собственных ошибок, крайне медленно и неохотно. С трудом можно ожидать, что какие-либо реформы будут приняты ими добровольно; они так сильно увязли в обычаях и предрассудках, что даже всесильный Парламент не справляется с положением дел и злоупотреблением властью в обоих университетах» (Эдвард Гиббон[347], «Мемуары и письма»). Однако в середине XIX века «всесильный Парламент» добрался-таки до «положения дел Оксфорда, его дисциплин, исследований и доходов. Но от колледжей исходило столько пассивного сопротивления, что последняя попытка изучить их дела полностью провалилась. Но было установлено, что из 542 братств колледжей Оксфорда лишь 22 действительно открыты для вступления без каких-либо ограничительных условий, вроде наличия покровителей, свободных мест или родственных связей. Члены комиссии… пришли к выводу, что обвинения Гиббона небеспочвенны…» (Лори Магнус[348], «Герберт Уоррен[349] из Модлин-колледжа[350]», с. 47–49). Тем не менее престиж университетского образования по-прежнему остается высоким, а братства —
