своей скрытой формы. Но в конце XIX века они получили противодействие, которое в свою очередь стало настолько серьезным, что, психологи, будем надеяться, подберут для него какое-нибудь наименование. Старые названия, как мы видим, бесполезны и ошибочны. Слово
«феминизм» нам пришлось уничтожить. Выражение
«эмансипация[276]
женщин» столь же невыразительно и порочно. Говорить, что дочерей заблаговременно вдохновили идеи антифашизма, значит повторять модный и отвратительный жаргон того времени. Называть их поборницами интеллектуальной свободы и культуры — все равно что затуманить воздух пылью лекционных залов и сыростью публичных собраний. Более того, ни один из этих терминов и ярлыков не выражает истинных эмоций, которые вдохновляли дочерей на противостояние инфантильной фиксации отцов, поскольку, согласно биографиям, за этой силой стояло множество различных эмоций, многие из которых были противоречивы. За ней, конечно, стояли слезы; горькие слезы тех, чьи стремления к знаниям были подавлены. Одна дочь страстно желала изучать химию, но домашние книги учили ее лишь алхимии. Она
«горько рыдала, что ее ничему не учат». Кроме того, за этой силой стояла тяга к открытой и нормальной любви. Опять-таки много гневных слез.
«В слезах она бросилась на кровать… Ох, — воскликнула она, —
Гарри на крыше». «Кто такой Гарри, — ответила я, —
и на какой крыше? О чем ты?» «Ох, не говори глупостей, — сказала она, —
ему пришлось уйти»{116}. Но опять же за этим стояло желание не любить, а вести разумное существование без любви.
«Я смиренно каюсь… что сама ничего не знаю о любви»{117}, — писала одна из них. Странно слышать такое признание от человека, чьей единственной профессией на протяжении веков было замужество, и в то же время весьма показательно. Одни девушки мечтали о путешествиях, исследованиях Африки, раскопках в Греции и Палестине. Некоторые хотели учиться музыке, но не бренчать на инструменте у себя дома, а сочинять оперы, симфонии, квартеты. Другие жаждали рисовать не увитые плющом коттеджи, а обнаженные тела. На протяжении огромного количества времени, сознательно или подсознательно, все они чего-то хотели, но каким бы словом обозначить многообразие этих стремлений и дел? Термины Жозефины Батлер — Справедливость, Равенство, Свобода — прекрасны, но это всего лишь бирки, к которым в наш век бесконечных разноцветных ярлыков мы стали настороженно относиться, ибо они ограничивают и губят нас. Не годится и старое слово «вольность», потому что женщины не искали свободы в этом смысле, они хотели, подобно Антигоне, не нарушить закон, а изучить его{118}. Какими бы невеждами мы ни были в вопросах человеческой мотивации и сколько бы слов ни знали, давайте признаем, что ни одно из них не выражает силу, которая в XIX веке противопоставила себя силе отцов. Уверенно мы можем заявить лишь то, что это была колоссальная сила. Она буквально распахнула двери частного дома, открыла Бонд-стрит и Пикадилли, крикетные и футбольные площадки, она состарила пышные юбки и корсеты, сделав, таким образом, древнейшую из профессий (но Уитакер не приводит этих цифр), убыточной. Короче говоря, за пятьдесят лет эта сила сделала жизнь графини Лавлейс и Гертруды Белл немыслимой и практически невозможной. Отцам, некогда побеждавших мощнейшие эмоции сильных мужчин, пришлось отступить.
Будь это финалом всей истории, хлопаньем двери напоследок, мы могли бы сразу же обратиться к вашему письму, сэр, и к форме, которую вы просили заполнить. Но это был не конец, а лишь начало. Несмотря на использование прошлого, вскоре мы обнаружим и настоящее время в своих словах. В частной жизни отцы действительно уступали, но в гражданском обществе их многое связывало, в том числе и профессии, и они еще больше были подвержены судьбоносному недугу, чем поодиночке. Болезнь, имевшая в основе мотив, соединилась с правом, с концепцией, сделавшей ее еще опаснее вне дома, нежели внутри него. Желание обеспечивать жену и детей — есть ли мотив более сильный и столь же традиционный? Ведь он был связан с самой мужественностью, а человек, который не мог содержать семью, считал себя неполноценным. И не сидела ли эта концепция так же глубоко в нем, как и представление о женственности своей дочери? Именно эти мотивы, права и концепции поставлены теперь под сомнение. Дабы защитить их и от женщин, возникало и возникает, можете не сомневаться, хоть, вероятно, и бессознательное, но предельно агрессивное чувство. Как только посягают на право священника заниматься своей профессией, инфантильная фиксация развивается в обостренную эмоцию, к которой научно применяют название сексуального табу. Возьмем два примера: один частный, другой публичный. Ученому пришлось «выразить свое неодобрение поступлением женщин в университет, где он преподавал, отказом переступать порог любимого колледжа или студенческого городка»{119}. Больнице пришлось отклонить предложение о предоставлении стипендий, поскольку оно было сделано женщиной от имени женщин{120}. Можем ли мы сомневаться в том, что оба действия вызваны тем чувством стыда, которое, как говорит профессор Гренстед, «нельзя классифицировать никак иначе, как иррациональное сексуальное табу»? Но поскольку сама эмоция усилилась, то возникла и необходимость прибегнуть к помощи более сильных союзников, дабы оправдать и скрыть ее. Обратились к самой Природе, всеведущей и, как утверждалось, неизменной, которая сделала мозг женщины неправильной формы или размера. «Всем, — пишет Бертран Рассел[277], — кто хочет развлечься, можно посоветовать взглянуть на уловки выдающихся краниологов[278] и попытки доказать посредством измерений головного мозга, что женщины глупее мужчин»{121}. Наука, кажется, не бесполое существо, она, подобно мужчине или отцу, тоже заражена. Такая инфицированная наука производила измерения на заказ: мозг был слишком мал для исследований. Многие годы были потрачены на ожидание перед священными вратами университетов и больниц, разрешения изучить мозг, который, по словам профессоров, природа сделала неспособным к сдаче экзаменов. Длинный и унылый список этих бесплодных, если хотите, побед лежит, по-видимому, вместе с другими старыми записями{122} в архивах колледжа, куда измученные директрисы по-прежнему обращаются, как говорят, когда хотят получить официальное подтверждение их безупречной посредственности. Природа, однако, не сдавалась. Мозг, который смог сдать экзамены, оказался не творческим, а способным нести ответственность и получать более высокую зарплату. То был утилитарный мозг, мелочный и приспособленный для рутинной работы под руководством начальника. И, поскольку эти профессии были недоступны, дочери, разумеется, не правили империями, не командовали флотами и не вели армии к победе; лишь несколько мелких книг свидетельствовали об их профессиональных способностях, ведь литература была единственной открытой для них областью. Кроме того, на что бы ни был способен мозг, дай ему доступ хоть ко всем
