Одетый в ослепительную рубашку с бабочкой и строгий, изящно сидящий на нем костюмчик, шимпанзе производил впечатление трогательное до слез. Самым ужасным было то, что вместе с бабочкой на шее у него был надет ошейник с длинной цепью, за которую хозяйка постоянно дергала и куда-то его тянула. Он сидел над шахматной доской, позируя фотографу, который бегал вокруг и щелкал фотоаппаратом. Сидел, опустив лоб на сгиб необычайно длинной волосатой кисти руки, настолько человеческой, что назвать ее лапой было просто невозможно. Когда съемка кончилась, хозяйка дернула за цепь, шимпанзе послушно и безучастно слез со стула, на котором сидел, болтая недостающими до пола ногами в маленьких, потешных, но очень настоящих ботиночках, и вперевалку пошел к выходу. Он шел прямо на меня, и мы засмотрелись друг на друга. Я — потому, что сразу полюбила его всем сердцем, он — потому, что на мне была серебристая блузка. Вдруг он остановился, распахнул длинные, как крылья, объятия и засеменил ко мне вперевалочку. Мне тоже вдруг страшно захотелось его обнять, а я не всякого человека тянусь обнять даже и по убедительному поводу, — я тоже раскинула руки и подалась ему навстречу… Но его хозяйка тихо и резко прикрикнула:
— Руки в карманы!! — дернула за цепь, он покорно упаковал кисти рук в большие оттопыренные карманы и повернул в сторону выхода.
Зато меня обняла Марина…
Она выиграла партию у Аркаши Вязнина. Тот помахал мне приветственно из-за стола, вновь выстраивая на доске фигуры.
— Ты выиграла?! — спросила я подозрительно. — Не может быть! Аркаша мастер спорта по шахматам. А ты разве играешь?
— Вообще-то нет. Вернее, знаю, как ходит королева — буквой «г». Правильно? Королева — это что? Это с зубчиками по верху?
Аркаша улыбался мне поверх столов, выстраивая фигуры, чтобы сразиться с художником Петрушевичем.
— Да, с зубчиками, — пробормотала я рассеяно, потому что за входными стеклянными дверьми увидела вдруг нашего бухгалтера Джеки Чаплина. Он заглянул за бархатные занавеси в зал, узнал меня, улыбнулся приветственно и удивленно. Кажется, он удивился тому, что увидел меня здесь, гораздо больше, чем я — при виде его.
— Привет, что здесь происходит? — спросил он, подходя. — Ничего не могу понять…
— Да так, — сказала я, — дурацкая пиар-акция одной газеты… А сейчас мне нужно проиграть 25 долларов, и я не знаю — как. Ты знаешь, как играть?
Он резко оживился. Поволок меня к столам, стал объяснять разницу между блэк-джеком и «пай гау покером»… Наконец, придя в отчаяние от моей тупости и всегдашней апатии в любых играх, просто сыграл за меня, и выиграл двадцать долларов.
— Отлично, — сказала я, — пойдем, пропьем…
— Как?! — воскликнул он. — Ты не станешь играть дальше?!
— Да на черта же мне?
— Ты что… ты что, выиграв, вот так просто уйдешь?!
Джеки невозможно было узнать. Черты лица его заострились, как-то сконцентрировались в одно, упорное выражение немедленного достижения близкой мелкой цели. Такое выражение в детстве появлялось на лице моего сына, когда он ставил задачу выколотить из меня мороженое любой ценой.
Голубые, всегда улыбчивые глаза парня налились красным, по лбу бежали две блестящие дорожки.
— А ты здесь — что, сидишь все свободное время? — тихо спросила я.
— Я? Нет-нет, что ты… — он смутился, выдал короткий смешок… как-то неловко потер ладони… — Просто… Просто сегодня меня Эсфирь обыграла подчистую, ну, я и подумал…
— Фира Ватник? — удивилась я. — Она здесь бывает?
— О, — он усмехнулся, — вот эта женщина как раз и есть настоящий профи…
Я смотрела в жалкое и напряженно улыбающееся лицо Джеки, пытаясь связать, вернее, развязать множество нитей, опутывающих здешнее мое существование.
— Да на каком же языке вы с ней общаетесь? — спросила я. — На английском?
— Ну, язык… — пробормотал он… — Это не главное… А числительные… — да, числительные на английском… Слушай, — он оживился, смущенно-ласково уставился на меня. — Не могла бы ты одолжить мне эти выигранные деньги? А я, если повезет, верну тебе завтра вдвое?
— Джеки… — сказала я мягко. — Мне не жалко, бери, вот… Но, послушай… я советую все же тебе уйти.
Почему-то он напоминал мне одного из пингвинов там, за стеклом, в фойе второго этажа, одного из этих бывших аристократов, проигравшихся в пух и прах, облаченных в грязные сальные зипуны…
— Конечно, конечно! — воскликнул он, вытягивая деньги из моей руки. — Я тебе верну, верну, вот, завтра, наверное, или послезавтра… — но отбежав на несколько шагов, вернулся и, вглядываясь в мое лицо, сказал, улыбаясь и часто сглатывая:
— Но ты же… понимаешь, что это случайность, что я сегодня здесь? Ты не станешь докладывать Клавдию?.. Я ведь на самом деле никогда этим не увлекался…
Не-ет, это все не для меня, не-е-т… И ответственность, которую я несу… Огромные средства организации…
Я отвернулась, мне стало неприятно, тошно, словно нечаянно я подглядела его в интимнейшую и тяжелую минуту жизни…
Из противоположного конца зала ко мне устремилась Марина, как всегда — улыбаясь всем вокруг нежно и изумленно и никого не узнавая… И мы с ней стали пробираться к выходу…
Через пять минут мы ехали в метро по направлению к Коломенскому. И вскоре, сросшись боками в толпе, возносились на эскалаторе. В брюхе ее рюкзачка постукивали друг о друга ролики…
…Уже зацвела вишня — зыбким белым цветом; махровыми хлопьями цветов была облеплена груша, только-только пошла сирень выгладывать темно-фиолетовыми, полузакрытыми гроздьями. Мы шли вдоль каких-то чудом сохранившихся плетней бывших деревенских садов, мимо ровных посадок деревьев старого монастырского сада.
Был солнечный ветреный день. Мы спустились по деревянному мостику вниз, к оврагу. На перилах его, среди вырезанных имен и дат, среди банальных «здесь были», попалось вдруг умоляющее: «Наташка, люби!..» и вдруг: «Хороший был сегодня день…».
И мы с Мариной заговорили об этой неискоренимой жажде человека остановить мир, запечатлеть минуту, миг, об этой тоске и страсти, и счастье и догадке, что ничего никуда не девается, оно остается, — а вот, как, какими путями и способами это оставшееся оприходовать, сохранить, в каких запасниках, какими бегущими ловчими знаками? Мы говорили о том, какое это счастье — уметь остановить мир словами, записанными на бумаге, и какие мы счастливые, что нам отпущено это мастеровое умение, этот знак цеха сторожей времени…
Прошли маленькими искусственными водоемами, поднялись к собору, похожему на космический корабль на старте. Его покрасили в белый цвет. Марина, отрочество и юность прожившая в этих краях, стала рассказывать о своих школьных бешеных годах, о том, как в девятом, десятом классе убегала с собакой сюда поздно ночью: зима, снег и — сквозь арку ворот на черном звездном заднике неба — эта церковь, уносящаяся ввысь…
— Посиди, — сказала она, — вот тут, на скамеечке… А я прокачусь с ветерком.
Она надела ролики, и с полчаса я сидела, провожая глазами проносящуюся мимо Марину, ощущая этот редкий день как физически прощупываемые границы счастья, блаженный привал в моем длинном пути, небольшой костерок на стоянке, в пути моего бесцельного и бесконечного восхождения…
Потом мы возвращались в полуночном вагоне метро: грохот, лязг, колыхание вагона… Все, без исключения, считанные пассажиры этого вагона были ненормальными. И огромный, застывший дядька — мясистой рукой он держался за поручень, с большого пальца свисала тяжелая связка ключей, которая от движения поезда тяжело моталась. Во всей его неподвижной фигуре двигались только глаза и эта связка ключей.
Напротив него копошились двое пьяных. Один явный кавказец — жгуче черный, с большим почему-то крестом в расстегнутой рубашке. Едва войдя, он завалился на скамейку — спать. И от каждого рывка сползал на пол. Опять взбирался на сиденье, и через минуту очухивался на полу. Другой обеими руками, как ребенка, держал изумительной красоты грязного щенка коккер-спаниеля, время от времени роняя его на пол, шатаясь, опускаясь на задницу рядом со щенком, снова заграбастывая его в объятия… Девушка на противоположной скамье, в неестественно, пронзительного цвета, бронзовой кофточке, смотрела на них, не отводя взгляда. Странно улыбаясь, на ощупь она медленно перелистывала страницы книги, лежащей на коленях…
Было ощущение, что души всех этих людей, их слепые пьяные души от рывков вагона вываливаются из тел и ощупью пытаются влезть обратно, сослепу промахиваясь, не сразу попадая в тела…
— Видишь, как хорошо, что я вытаскиваю тебя гулять без охраны, — довольно проговорила Марина. — А то ты совсем не познакомишься с нашим народом.
Она достала из рюкзака какую-то небольшую штуковину, обшитую телесного цвета тряпочкой, смутно непристойную, как отрубленная деталь фаллического культа, объявила, что это — нос Пушкина, что они с Леней делают для выставки в Гамбурге новую инсталляцию, в которой присутствует кукла великого поэта, — в данный момент она должна закончить нос.
