алхимия, которую можно использовать в этих зонах. Вот на чём можно заработать гору духовных камней. Интересно, хватит ли гения Фатии на решение загадки артефактов Путника? Или на создание оружия, которое сможет использовать запасы силы идущих так, как это делает броня. Вернее, не так, как она, не для защиты, а для нападения.
Тем временем, подготовившись, мы снова выстроились, но уже не так плотно, как раньше, на случай если у кого-то в карманах осталось что-то забытое, а затем медленно двинулись вперёд.
Пересёк незримую черту и я в свой черёд. И ничего. Не рванули начертания на Пронзателе, хотя их нельзя было назвать простыми или закрытыми. Но до тех пор, пока я не толкну в него духовную силу, пытаясь создать Звёздный Клинок, за пальцы можно не переживать. Главное, действительно этого не сделать, некоторые привычки слишком сильно въелись в кровь.
В общем-то, ни у кого ничего не рвануло. Все, кроме меня и Зеленорукого были в подобном месте не первый раз.
Рутгош огляделся и выдохнул:
— Потрясающе. Иллюзия теснины ущелья осталась на месте. Как это возможно?
Я пожал плечами. Мне точно не известен ответ на этот вопрос.
Через сто шагов Рутгош снова воскликнул, и не понять, торжествующе или раздосадовано:
— Глядите! Всё же и у Древних есть пределы возможностей.
Я и без того глядел по сторонам, а не пялился под ноги, поэтому мгновение, когда нависающие по сторонам стены ущелья принялись стремительно убегать в стороны, заметил одновременно с ним. Как и остальные. Но промолчал, как промолчал и о том, что, разумеется, у Древних были пределы, иначе они бы все поголовно стали равными Небу и, уж конечно, не пали бы от удара каких-то там сект. Пусть даже секты прошлого и их боги тоже на самом-то деле для нас те же Древние по уровню могущества и знаний. Печально, что наши Древние пали, а чужие Древние, враги, до сих пор живы. Чужими жизнями, правда, но что это меняет?
Через пять шагов ущелье окончательно исчезло, превратившись в пустынное мрачное и серое поле до горизонта. Боковые искатели сделали по полсотни шагов в стороны, но так и не обнаружили преград на своём пути.
Ещё через сто шагов начало светлеть, сумрак превратился в ранний вечер, а на горизонте возникли горы, цель нашего пути. Горы, но не солнце, а значит, всё это по-прежнему была иллюзия.
Рутгош потребовал:
— Модур, проверь заметки, какое сейчас время суток?
— Середина между утром и обедом, старший.
Седой поднял руку, поводил ей, измеряя расстояние между солнцем и вершинами, хмыкнул:
— Занятно. Значит, сейчас нас будет уводить в сторону? Ожидаемо. Что говорят наши заметки о направлении и цели?
Рутгош пожал плечами:
— Что на таком расстоянии мы не могли бы её видеть.
— А если серьёзно?
Больше сотни вдохов понадобилось Рутгошу, чтобы определиться с этим. Наконец, вытянув палец на две ладони правее крайней горы, что торчала из облаков на горизонте, он коротко сообщил:
— Туда.
В ту сторону мы и двинулись.
Песок довольно быстро сменился приличной землёй и густой травой, затем к ней добавились кусты, деревья и животные. Я помнил, что зоны запретов могут менять расположение, но всё вокруг выглядело так, словно все эти четыре сотни лет с момента падения Древних здесь не сдвигаясь был запрет на духовную силу.
Трава после наших ног не спешила распрямляться, а чаще всего превращалась в раздавленную зелёную кашицу, вдавленную в землю. Ветки кустов, которые мы просто отводили в сторону, ломались под нашими пальцами. Зеленорукий и вовсе выворотил один из кустов с корнем и застыл с ним в руке под смех остальных, не в силах поверить в происходящее, которое объяснялось очень просто.
Властелин в лесу Закалок.
Так же было и с местными зверями, которые, похоже, не сделали ни единого шага к Небу за все эти четыреста лет. Трижды они на нас напали, и все три раза это были столь жалкие попытки, что ничего, кроме удивления подобным безумством не вызывали. Могучий на вид лавир, попытавшийся задрать нашего замыкающего, оказался разрублен надвое первым же ударом. На что он рассчитывал?
Зеленорукий, который отлично все видел и всё понимал, расслабился уже к вечеру первого дня, перестал стискивать рукоять меча, дёргаться от каждого шороха в кустах и снова начал улыбаться.
Для вечернего костра мы использовали местное дерево. Оно не только рубилось, словно тростник, но и сгорало гораздо быстрей, чем привычная нам древесина. Я сидел, глядел в огонь, щурился, когда он стрелял искрами, и словно медитировал, погрузившись в прошлое, к самым приятным из костров, которые случались в моей жизни.
Костёр с отцом, мамой и ещё крошечной Лейлой. Не помню, между какими поселениями это было, помню только небольшое тёмно-голубое озеро с тёплой водой, на берегу которого мы и устроили тогда лагерь. Повозка стояла так, чтобы прикрывать нас от сухого горячего ветра, для костра я с отцом вырубили весь прошлогодний тростник, а затем, когда село солнце и стало холодать, долго сидели у огня. Мама читала сказки Лейле, я делал вид, что уже слишком взрослый для таких историй, но с удовольствием слушал, отец тоже довольно улыбался и время от времени швырял в озеро мелкие камешки, которых у него оказалась откуда-то целая горсть.
Костер в каком-то селении, где нас, путешественников по всему Нулевому, встречали с распростёртыми объятьями. Там костров было два: взрослый и детский. У взрослого в центре внимания был отец и мама, описывающие чудеса Нулевого, у детского же свои истории рассказывал я.
Костер в безвестной деревушке, когда отца уже давно не было, но и большая часть унижения и бессилия была позади: я начал Возвышение, добился немалых успехов и был уверен, что моя месть скоро свершится. Я, мама, Лейла, дядя Ди, Дира, Рат и Ралио, запах мяса. Тот вечер был долгим и уютным.
Но здесь и сейчас просто сидеть и глазеть на огонь мне быстро наскучило. Приятные воспоминания про костры я перебрал в памяти довольно быстро, не так уж их и много оказалось, вспоминать нарочно о чём-то ещё испортило бы все тёплые ощущения от этого вечера, но и просто бездумно глазеть в огонь было бессмысленно.
Можно было бы попросить о тренировке того же Дима, сойтись с ним без единой техники, только сталь к стали или даже кулак к кулаку, но он с такой довольной улыбкой лежал и бездумно пялился в небо, что мешать его отдыху я
