Я непонимающе смотрю на экран.
По…погодите! Уж очень знакомо звучит!
— Очень похоже на Эмму, — хихикает Артемис. — Я сама видела, как ты вложила «О'кей» в «Маркетинг уик».
Она с издевательским смехом поворачивается ко мне, и тут ее взгляд падает на «Флейкс».
— Она любит красиво одеваться, но отнюдь не рабыня моды, — продолжает Джек. — Чаще всего носит джинсы…
Артемис молча тычет пальцем в мои «Ливайсы».
— …втыкает цветы в волосы…
Я, как во сне, поднимаю руку и дотрагиваюсь до тряпичной розы в волосах.
Он не…
Это не обо…
— О… мой… Бог… — медленно произносит Артемис.
— Что? — тут же любопытствует Кэролайн, и стоит ей понять, куда смотрит Артемис, как ее безмятежное личико вытягивается.
— О Боже, Эмма! Да это ты?
— Глупости, — отмахиваюсь я, но голос предательски срывается.
— Это ты!
Те, кто стоит поближе, подталкивают друг друга и оборачиваются.
— Она читает по пятнадцать гороскопов в день и выбирает тот, который больше нравится… — звучит монотонный голос Джека.
— Это ты! Точно ты!
— …просматривает аннотации серьезных книг и хвастается, что читала их…
— Так и знала: ты не осилила «Большие ожидания»! — объявляет Артемис торжествующе.
— …обожает сладкий херес.
— Сладкий херес? — с ужасом переспрашивает Ник. — Ты это серьезно?
— Это Эмма, — повторяют окружающие. — Эмма Корриган!
— Эмма? — Кэти недоверчиво смотрит на меня. — Но… но…
— Это не Эмма! — неожиданно вступается Коннор с громким смехом. Он стоит в противоположном конце конференц-зала, прислонившись к стене. — Что за вздор! Прежде всего, у Эммы восьмой размер. И уж никак не двенадцатый!
— Восьмой? — усмехается Артемис.
— Восьмой? — заходится от смеха Кэролайн. — Ну да, как же!
— Разве у тебя не восьмой размер? — удивляется Коннор. — Но ты говорила…
— Я… говорила…
Мое лицо пылает, как раскаленная печь.
— Но я… я…
— И ты в самом деле покупаешь одежду в секонд-хэнде и всем говоришь, что она новая? — оживляется Кэролайн, отводя глаза от экрана.
— Нет! — оправдываюсь я. — То есть… может быть… иногда…
— Она весит сто тридцать пять фунтов, но уверяет, что сто двадцать пять, — звучит голос Джека.
Что? Что?!!
Я сжимаюсь, как от удара.
— Неправда! — яростно ору я в экран. — Какие сто тридцать пять?! Я вешу… около ста двадцати восьми с половиной…
Я осекаюсь. Потому что все пялятся на меня.
— …ненавидит вязаные вещи…
Громкий стон проносится по комнате.
— Ты ненавидишь вязаные вещи? — словно издалека доносится ошеломленный голос Кэти.
— Нет! — в ужасе бормочу я. — Это неправда! Я люблю вязанье, особенно крючком! Ты же знаешь!
Но Кэти уже яростно проталкивается к выходу.
— Она плачет, слушая «Карпентерз», — перечисляет Джек. — Любит группу «АББА», терпеть не может джаз…
О нет, онетонетонет…
Коннор взирает на меня с таким видом, словно я собственной рукой вонзила нож ему в сердце.
— Ты не выносишь… джаз?!
Да, это как один из тех снов, в котором все видят твои трусики и хочется бежать, но не можешь. Вот я и не могу оторваться от экрана. Корчусь от стыда и унижения, но взгляд словно прикован к лицу Джека, неумолимо продолжающего вещать…
Все мои секреты. Все мои маленькие, постыдные, тщательно скрываемые секреты. Разоблачены перед всем светом. Рассказаны во весь голос. Несутся из динамиков телевизора. И я в таком шоке, что почти ничего не соображаю. Как будто все это происходит не со мной.
— …Надевает «счастливое» белье на первое свидание, тайком заимствует у соседки дорогие туфли и выдает за собственные… врет, что занимается кикбоксингом, не разбирается в религии, волнуется, что ее грудь слишком мала…
Я закрываю глаза, не в силах больше выносить все это. Моя грудь. Он упомянул о моей груди. По телевизору.
— …разыгрывает утонченную, умудренную жизнью особу, но на ее кровати…
Я неожиданно слабею от страха.
Нет. Нет. Пожалуйста, только не это. Пожалуйста, пожалуйста…
— …лежит покрывало с изображением Барби.
Взрыв хохота сотрясает комнату, и я закрываю лицо руками. Это последняя капля. Никто не должен был знать о моем покрывале. Никто на свете.
— Она сексуальна? — спрашивает ведущий, и мое сердце болезненно сжимается.
Я открываю глаза, изнемогая от дурного предчувствия. Что он скажет?
— Очень. — кивает Джек, и комнату захлестывает новая волна возбуждения. — Это современная девушка, которая носит кондомы в сумочке.
Да уж, каждый раз, когда я думаю, что хуже уже быть не может, меня ждет сюрприз покруче!
И моя мать смотрит это. Моя мамуля!
— Вероятно, она еще не реализовала все свои потенциальные возможности… может, в глубине души она ощущает неудовлетворенность…
Как теперь смотреть на Коннора? На остальных?
— Кто знает, вдруг она готова экспериментировать… Возможно, она… предается лесбийским фантазиям насчет своей подруги.
Нет! Не надо!
Вот он, настоящий кошмар!
Перед глазами вдруг возникает Лиззи, сидящая перед телевизором и в ужасе прикрывающая ладонью широко раскрытый рот. Она поймет, о ком идет речь. Вот ей уж я точно больше никогда не сумею посмотреть в глаза.
— Это был сон, ясно?! — в отчаянии кричу я, поежившись под перекрестным обстрелом взглядов. — Никакая не фантазия! Это разные вещи!
Больше всего мне сейчас хочется броситься на чертов телевизор, обхватить его руками и заставить замолчать.
Но разве этим добьешься чего-то? В миллионах домов работают миллионы телевизоров. И миллионы людей смотрят эту передачу.
— Она верит в любовь и романтику. Верит, что в один прекрасный день ее ждет нечто чудесное и волнующее. У нее все как у всех. Страхи. Надежды. Тревоги. Иногда она боится. — Джек замолкает и, уже мягче, добавляет: — Иногда она чувствует себя нелюбимой. Уверена, что никогда не добьется похвалы от тех людей, которых считает самыми главными в своей жизни.
Глядя в его серьезное, открытое лицо, я ощущаю, как горят от слез глаза.
— Но она храбра, прямодушна, добросердечна и смело встречает все, что ей готовит судьба. — Он улыбается ведущим. — Я… мне очень жаль. Похоже, я немного увлекся. Не могли бы мы…
Его голос резко обрывается. Что-то говорит ведущий.
Увлекся.
Немного увлекся.
Это все равно что назвать Гитлера несколько агрессивным.
— Джек, большое спасибо за то, что нашли время поговорить с нами, — благодарит ведущий. — На следующей неделе мы поболтаем с обаятельным королем мотивационных видео Эрни Пауэрсом. Еще раз благодарим за…
Последние кадры заставки. Звучит знакомая музыка. Но собравшиеся все еще смотрят на экран. Наконец кто-то протягивает руку и выключает телевизор.
Еще несколько секунд в конференц-зале царит тишина. Все глазеют на меня, словно ожидая каких-то действий: то ли речей, то ли танцев, то ли еще чего. Лица, лица, лица… Сочувственные, любопытные, злорадствующие. И просто: «Вот здорово, что на твоем месте не я».
Теперь точно знаю, что испытывают животные в зоопарке.
Больше в жизни туда не пойду.
— Но… но я не понимаю, — доносится голос из угла конференц-зала, и все дружно, как на теннисном матче, поворачиваются в сторону красного как рак Коннора. Тот не знает, куда деваться от смущения, но все же громко выпаливает: — Не понимаю, откуда Джек Харпер столько всего о тебе знает?
О Боже! Да-да, знаю, у Коннора диплом Манчестерского университета, степень и все такое, но иногда до него плохо доходит.
Коллеги снова поворачиваются в мою сторону.
— Я… — Господи, хоть бы провалиться сквозь землю! — Потому что мы… мы…
Не могу произнести этого вслух. Просто не могу.
Да и ни к чему. Потому что лицо Коннора медленно меняет цвет. Словно он хамелеон.
— Нет! — стонет он, уставясь на меня как на привидение. И не просто какое-то древнее привидение, а как на страшилу великана, с заунывным воем бряцающего цепями в подземелье. — Нет, — повторяет он. — Не верю.
— Коннор, — говорит кто-то, кладя руку ему на плечо, но он резко отстраняется.
— Коннор, мне очень жаль, — беспомощно оправдываюсь я.
— Да ты шутишь! — восклицает какой-то тип, который, очевидно, соображает еще хуже Коннора. Ему только-только растолковали что почем, и теперь он желает знать подробности. — Давно это у вас?
И тут началось! Словно открылись шлюзы. Меня засыпают вопросами. Стоит такой гам, что я даже не слышу своего голоса.
— Именно поэтому он и приехал в Англию? Повидаться с вами?
— Собираетесь пожениться?
— Знаете, по виду не скажешь, что в вас сто тридцать пять фунтов…
— У вас действительно покрывало с Барби на постели?
