чёрной глуби небес, луч направив в мозжащее темя.
В третьем тысячелетии свет христианских лампад,
восьмидневный огонь очищающей души меноры
и кристальный Замзам, из которого пил Мухаммад,
не излечат ли вместе позором болеющий город?..
В новогоднюю ночь ощути под ладонью мюзле —
впилась сеточка в кожу и в пробку — вино колобродит!
— Не стреляй в потолок, — осторожно в бокалы разлей,
пей и не поперхнись от глотка долгожданной свободы.
Пауза
Писать стихи в себе,
не выносить на лист, —
такое вот внутри
я вырастил искусство.
Сомнителен мне тот,
кто всякий день речист:
всё правильно в словах,
а скребани их — пусто.
Писать стихи в себе
и паузу держать
да так, чтоб над тобой
хрусталик в люстре треснул,
и осознать тщету
и брение держав —
они тебе, ты им —
вдвойне неинтересны.
Гражданствовать к кому?
К подкладливым и к тем,
кто их всегда имел
и в праздники и в будни?
Когда попал, мин херц,
под шестерни систем,
silentium храни…
Страшней молчанье будет!
А паузу держать
и пять, и десять лет
учился, рот зажав,
чтоб не сорвался с уст вой.
Но снизошёл с небес
луч, несказанный свет,
на мной взращённое
безмолвное искусство.
Концерт для саксофона на мостовой
... и город ночной растворился во мне,
я тысячи раз это видел во сне;
и хлынули с неба высокие звуки,
нашедшие тело на гибельном дне.
Мы долго учились ненужной науке
у пустопорожних лукавых людей,
но город, поверив нам, взял на поруки,
булыжники вывернув из-под корней.
...растерянно ищет очки книгочей,
коленями выерзав мостовую,
вперяясь очами в страницу пустую,
под силу кому заполнить такую?..
Нас время качало прозрачной волной,
со дна подымало над ложью и бытом,
и чревом урчал базар городской,
голодных людей переваривал сыто.
Джазмен утверждал на глухих обозлясь:
“Не перековать саксофон на орало!..”
Мелодия деревом произрастала,
над «Нерингою» [1] листвою клубясь.
Не надо в расхожих сужденьях спешить,
поспешность в сужденьях порой меднолоба,
отсутствие слуха — случай особый,
безвременье следует пережить.
Сияли софиты, блестели панели,
сетчаткою радужной вспыхивал глаз,
и в клавишах растворялся Ганелин,
и одновременно оплакивал нас.
Субстанция времени в венах густела,
небесную сферу пронзил дырокол,
входила душа в бренное тело,
то, на которое
ты был зол,
когда засыпал и когда умирал,
когда уходил от безумной погони,
когда превращался в холодный металл,
сжигающий
чужие
ладони.
... булыжная кладка — чешуйчатый плащ,
он на землю города сброшен не нами;
укутай им тело. Ни стон чтоб, ни плач
не потревожили старые камни.
Высокую тему ведет саксофон,
булыжник устал от луны серебриться,
и бродит по улицам призрачный сон,
высвечивая взыскующе лица.
...и город ночной растворился во мне
и плазмою стал в кровеносных сосудах,
и в тело вернулся в сквозной тишине
оглохший, ослепший бедный рассудок.
[1] * Кафе в Вильнюсе, в котором когда-то играло знаменитое джазовое трио Ганелина—Тарасова—Чекасина.
Ядерная весна
Алехин Евгений Игоревич родился в 1985 году в Кемерове. Учился в КемГУ, КемГУКИ и во ВГИКе (филология, режиссура театра, кинодраматургия), работал грузчиком, сторожем, строителем, установщиком дверей, кладовщиком и др. Участвовал в создании короткометражных фильмов в качестве сценариста и актера. Финалист литературной премии “Дебют” (2004) и премии имени Бунина (2008). С 2005 года публикует прозу в журналах и коллективных сборниках. Живет в Москве, работает продавцом одежды.
В “Новом мире” печатается впервые.
Элина для меня была человеком несомненно талантливым. Я восхищался ею. Ее независимостью и смекалкой. Например, она впаривала школьникам и первокурсникам таблетки от радиации по сто двадцать рублей за стандарт, выдавая их уж не знаю за что. А ей они доставались по десятке. Вот вам и математика: сто десять рублей, как с куста. Еще она успевала ходить на учебу, пописывать статьи и бывать на тусовках — последнего я не одобрял, хотя и не говорил ей. При том, что она сама тоже была первокурсницей. Как и я, впрочем, только я не успевал ничего. И еще она была моей девушкой, самой первой. Первой, не считая пары случаев, когда все произошло, как говорится, «на пол-Федора». Но это не имеет отношения к делу. Я любил Элину, мне хотелось плакать, смеяться, прыгать, падать, расшибиться, сдохнуть и при этом выжить.
— Хотите? — спросила она, когда стало ясно, что пиво скоро закончится, а нам еще надо достичь высот и низин.
И достала таблетки.
Мы с Егором переглянулись. Я никогда не думал, стану ли я употреблять колеса, если представится случай. Полсекунды подумал и решил, что стану.
— Это и есть торен, просто ничего лучше у меня с собой нет. Да и этого — всего стандарт и еще две. Маловато будет.
— Хорош, — говорю, — маловато! Сколько же их надо съесть? Двенадцать на четверых — маловато?
— Почему двенадцать? — спросила она. — Восемь. В стандарте шесть. Шесть и два равно восемь.
Она показала две таблетки на ладони. Положила их на стол, достала пластиковуюупаковочку, открутила, высыпала еще шесть штук:
— Было бы по три — в самый раз. Но можно сделать так. По одной выпить. А по одной занюхать.
Егор спросил:
— Занюхать таблетки?
— Ага. Так они быстрее и сильнее подействуют. Надо их растолочь и занюхать, как порошок.
— Это не вредно для здоровья? — спросил я.
Оля издала смешок. Да, тут же была еще подруга Элины — Оля. Вообще-то Олю я не очень любил, так как подозревал, что с ней Элина изменяет мне.
— Дай какой-нибудь листик, — сказала Элина Егору. Потому что это была его квартира, а, ясно, не потому что он ей мог нравиться. Это было исключено.
Пока Егор искал тетрадку и выдергивал листок, я, Элина и Оля (лучше бы ее с нами не было) выпили по таблетке, запив из бутылок. Егор посмотрел на нас с сомнением, потом тоже выпил таблетку. Элина растолкла мне кучку на листке в клеточку:
— Будешь?
— И масла побольше, — ответил я.
Я был ее парнем, поэтому я тут же снюхал это говнище. Из носа в голову пронесся холодный и сухой торнадо. Но я не подал виду.
— Не, я лучше выпью вторую, — сказал Егор.
— Напрасно, — сказал я ему и показал кулак с оттопыренным большим пальцем.
В туалете я прислушался к себе. Ничего. Торен пока не действовал. Это хорошо — если они поплывут, я повеселюсь от души. Мой организм сильнее, во всяком случае алкоголя и плана я могу потребить раза в три больше Егора. Я помыл руки и выпил воды из-под крана. Конечно, я знаю, что из-под крана нельзя пить, но что поделать, так сильно захотелось — и очень срочно, — так что я выпил.
Выходя в коридор, столкнулся с мамой Егора, тупо ей улыбнулся. Не здороваться же второй раз. И проходить мимо нее как мимо пустого пространства мне показалось глупым. Хотя глупо улыбаться было еще глупее. Я зашел в комнату глупого Егора на глупых ватных ногах.
Егор сидел за компьютером. Элина и Оля хихикали о чем-то, сидя на его кровати. «С твоим другом Егором не о чем говорить», — подумал я о своем друге.
