Солдаты потешались, и к удивлению, потешался и лейтенант Гамачек. Если до того дня у него были какие‑то рамки, то теперь он от них полностью избавился, и злорадно глядел на своего преемника, который с крайним усилием давил из себя:«Мы, товарищи, знаем, как много от нас зависит, как ни посмотри, нам требуется дисциплина, товарищи, тут ничего не поделаешь, потому что солдат — часть армии, которая самое главное, что у нас есть, и нельзя думать, что мы потерпим недисциплинированность, потому что это будет уже не армия, это надо понимать, так должно быть, весь народ любит армию, армия защищает народ, а народ защищает армию, а недисциплинированных солдат я, товарищи, буду наказывать, потому должна быть дисциплина, это самое главное…»
Мазурек потел, из последних сил толкал вперед свою мысль, а солдаты ликовали. Если чего‑то им в Таборе не хватало, то как раз такого командира, как Павол Мазурек. Гамачек был не гений, но он был хотя бы способен пресечь ряд начинаний и замыслов наиболее предприимчивых личностей, а новый шеф говорил и говорил, сам от этого страдая, не в силах найти то нужное слово, которым мог бы закончить. Когда уже казалось, что Мазурек близок к обмороку, лейтенант Гамачек сжалился и объявил:
— На этом, товарищи, закончим! Ведите себя, как люди и всё будет в порядке. Мне уже пора бежать, потому что у меня через час отходит что? Потому что у меня через час отходит поезд!
И это были последние слова, которые рота услышала от своего самобытного командира.
Глава семнадцатая. СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ МАЗУРЕК И ДРУГИЕ
Старший лейтенант Мазурек въехал в двухкомнатную квартиру в правом крыле того же здания, где жили его подчинённые. И въехал не один, а привёл с собой энергичную брюнетку, на голову выше себя, которая начала с того, что влепила ему две изрядные оплеухи прямо на плацу. Никаких поводов к тому не было, разве что выражение лица её супруга служило поводом само по себе.
Мазурек только заморгал, испуганно огляделся и поспешил домой, преследуемый разъярённой дамой, приговаривающей, что эту тупоумную скотину убить мало.
Пани Яна была очень зла. Она вышла за Мазурека на вершине его славы, когда он служил в отделе военной физподготовки. Уже тогда он был старшим лейтенантом, и можно было предполагать, что в этом звании не засидится, потому что в элитных частях продвигались быстро. Она не строила иллюзий об интеллекте Мазурека, но в армии сочла этот недостаток за незначительный. Сама она была бедной пражской девушкой, работала официанткой, и её мечты о будущей жизни были весьма просты. Выйти за богатого, получить хорошую квартиру в Праге, не ходить на работу и изображать сливки общества. С Мазуреком у неё чуть было не получилось.
Но как только они поженились, дела лейтенанта пошли под гору. При проверках выявились некоторые мелкие неясности в его политическом образовании, особенно инспекцию удивляло то, что он постоянно говорил»Социалистические Штаты Америки»,«товарищ Аденауэр», а когда его спросили про государственный гимн, то он фальшиво запел»Армии – ура!»[38]
Спустя несколько дней Мазурек был переведён в боевую часть в Пльзене, потом в Домажлицы, потом в Пелгржимов. Тут его репутация сильно пострадала, и он не поднимался выше командира взвода. Но горькую чашу пришлось испить до дна — Мазурека признали неспособным командовать в боевых частях, и ему предложили либо уволиться из армии, либо перейти в трудовые части. Он выбрал второе, и Табор стал его пятнадцатым местом службы. Пани Яна следовала за мужем по всей Родине, и её мечта о новой квартире и красивой жизни в Праге улетучивалась. И во всём был виноват этот проклятый дуралей, который погубил ей молодость и заставил её жить кочевой жизнью, словно какая‑нибудь цыганка!
Наверное, она бы ушла от Мазурека, если бы не оказалось, что он ей беззаветно предан, и она может ездить на нём как угодно. Она ругалась, а он и пикнуть не смел. Она начала его бить, а он не протестовал и не сопротивлялся.
Это пани Яне очень понравилось, и её самооценка снова повысилась. В конце концов, Мазурек ведь старший лейтенант, а какая ещё женщина может себе позволить колотить старшего лейтенанта нашей народно–демократической армии?
Старший лейтенант Мазурек, как командир, особо себя не проявил. У него хватало забот с женой и хозяйством. Он ползал по полу и драил паркет, выбивал ковры, пылесосил, прибивал крючки и чистил ботинки. За каждый промах пани Яна отвешивала ему оплеухи или смачно хлестала резиновым шлангом.
Наверное, в суете он и вовсе забыл бы, что командует ротой, но тут его ни с того ни с сего вызвали в командование гарнизона.
— Товарищ старший лейтенант, — сказали ему, — с сожалением отмечаем, что дисциплина в вашей роте удручающа. Ваши солдаты в рабочее и нерабочее время шляются по Табору, посещают пивные и зачастую дерутся. Они подают дурной пример остальным военнослужащим, кроме того, целый ряд гражданских лиц указывает на бесконтрольность ситуации. Наведите порядок, товарищ старший лейтенант, в противном случае мы направим жалобу командованию вашей части!
Мазурек испугался, потому что это могло бы вылиться ещё в один переезд, и решил действовать. Он отправился с инспекцией в город, и первыми, кого он встретил, были Кагоун, Кунте и Кефалин. Они как раз направлялись в грандотель»Браник», но не дошли.
Мазурек остановил их властным жестом, но тут же огонь в его глазах погас, и он заныл:«Так нельзя, товарищи, работа есть работа, военнослужащий имеет свои обязанности, а офицер должен быть строгим и справедливым, солдат — часть армии, а дисциплина — это главное, я вынужден вас наказать, товарищи…»
Тут он обратился к Кефалину:
— Как ваша фамилия?
— Шумлирж, — не моргув глазом, ответил Кефалин.
Мазурек старательно записал в блокнот. — А ваша? — спросил он Кагоуна.
— Рокитник, — сказал Кагоун.
— Рокитник, — довольно промычал Мазурек, — И третий товарищ?
Кунте сказал, что его фамилия Бобечек, и его слова были приняты на веру.
— Теперь идите на рабочие места, — указал им лейтенант, — а вечером будет объявлено о вашем наказании.
Бойцы пошли на стройки, споря о том, что сделает Мазурек, когда поймёт, что его обманули.
Вечером старший лейтенант построил роту и повышенным голосом объявил:«Назначаю рядовым срочной службы Шумлиржу, Рокитнику и Бобечеку пять дней строгого ареста…»
Дальше он продолжить не смог, потому что рота буйно захохотала. Мазурек испуганно посмотрел на старшину Блажека, поскольку не был уверен, что не вспыхнул бунт. Блажек тоже не мог выговорить ни слова, но потом овладел собой.
— Товарищ старший лейтенант, — сказал он, — таких солдат в нашей части нет.
— Должны быть, — стоял на своём Мазурек, — У меня здесь чёрным по белому: Шумлирж, Рокитник и Бобечек.
Но Блажек вновь решительно отверг существование перечисленных солдат. Мазурек нахмурился и подошел ближе к строю. Пристальным взглядом он рассматривал своих подчинённых одного за другим. Некоторые казались ему знакомыми, но точно указать виновных он не решался.
— Товарищи, — вздыхал он, — какое может быть доверие, когда сплошной обман, это надо исправлять, дисциплина и доверие, это главное, есть солдат, а есть командир, когда они друг другу не доверяют, это плохо, сила армии в дисциплине и доверии, надо это понимать, это очень важно, товарищи, я хочу по–хорошему, хотя я человек суровый, почему вы мне лжёте, если Шумлирж, Рокитник и Бобечек здесь не служат, то это неправильно, товарищи, это не доверие…
Наверное, он говорил бы ещё очень долго, если бы на балконе не появилась пани Яна и не вмешалась бы с присущим ей темпераментом:
— Павол! — взвизгнула она великолепным сопрано, — ты что думаешь, я за тебя буду мыть окна?
С появлением старшего лейтенанта Мазурека ситуация в роте действительно изменилась. После ухода лейтенанта Гамачека не стало последнего человека с сильным характером, и никому не хотелось занимать его место. Мазурек к этому не имел ни малейших способностей, лейтенант Троник старательно держался политической линии, и дисциплинарные проступки его не занимали, а мастер популистской политики старшина Блажек, который не принадлежал к диктаторскому типу, лишь расширил торговлю увольнительными и продовольствием. Солдаты ездили домой каждые две недели. В субботу и воскресенье всегда исчезало полроты, а Мазурек этого и не замечал. Блажек манипулировал ротой, как хотел, и всегда умел совместить собственный интерес с интересами остальных. Солдаты, уезжающие в субботу утренним поездом к своим жёнам и девушкам, охотно отказывались от своего двухдневного рациона в пользу старшины.
Мазурек очень удивлялся аскетизму своих подчинённых, которые не просили увольнительных, как это бывало в других частях. Ему, как командиру, даже приходилось поломать голову, чтобы отчитаться перед Непомуками о шести положенных увольнениях. В будний день домой не ездил никто, за исключением рядового Тыживца.
