— Будет сделано, — выбирая воблину поикрянее, ответил моторист.
И мы помчались дальше.
И вот уже Волга в бесчисленных рукавах и мы в одном из них. По обеим сторонам стремительно проносятся тростниковые заросли. Мелькают раскидистые ветлы. И то внизу в тростниках, то на сухих сучьях старых деревьев сидят серые цапли. Они не боятся нас, подпускают на близкое расстояние — наверно, привыкли к стуку мотора — и только, если уж слишком приблизимся, неторопливо взмахнут крыльями, чтобы потом, когда мы проедем, снова сесть на старое место. Рядом с цаплями сидят большие черные птицы — бакланы.
Рукав становился все уже, перешел в ерик. Теперь идут сплошные тростниковые заросли. На узеньких песчаных косах, с уныло опущенным большим клювом, стоят тонконогие маленькие цапли, похожие на горбунов.
Неожиданно среди тополей показался небольшой дом. И тут же навес и сарай.
— Кордон, — сказал Валера и, скинув газ, пристал к причалу.
Пост рыбоохраны. Запретная зона для рыболовства.
Я вылез из «ракетки». Меж столбов причала крутилась, быстро проносясь, мутная вода. Молча пролетели кулички. За ними, чуть ли не над головой, утки. И еще стая. И еще. Летят то к морю, а оно отсюда близко, то с моря. Позднее меня взяли с собой егеря на моторку, и я увидал Каспий, необозримый, сливающийся с горизонтом. Со всплесками то тут, то там больших рыб. В тот день Каспий был спокойный, как бы даже застывший.
Ничего лишнего на кордоне нет, только самое нужное. Неподалеку от домика сарай, где хранится горючее, там же верстак для ремонта лодочных моторов. Под навесом — столовая. У причала две моторки, готовые при первом же тревожном сигнале взреветь моторами, и куласик — плоскодонный челнок.
Тишина, только слышно, как на ветру шумят прошлогодние сухие метелки. Густая стена тростников начинается сразу за кордоном. И случается, близко трещит ломаемый тростник, — это пробирается кабанье стадо.
На кордоне я прожил больше недели. Удивительные были эти дни, наполненные открытием нового. На заре по-петушиному перекликались фазаны. Рядом безбоязненно крякали утки. Тяжело всплескивали у причала большие рыбы. Черными стаями уносились к морю бакланы. С рассветом объезжали свое поднадзорное хозяйство егеря. Я познакомился с ними, славными, бесстрашными людьми. И рассказано было, и показано, и поезжено по ерикам. Живут они без семей. Семьи в деревне. А тут суровая, порой опасная жизнь и работа. Каким-то особым чутьем егеря угадывают, в какой глуши могут появиться браконьеры, или, как их тут называют, «обловщики». И мчатся туда, не зная, что их ожидает. Редко, но, бывает, отстреливаются браконьеры, когда их преследуют работники рыбоохраны. Совсем недавно у старшого убили собаку. Стреляли и по нему. Если егеря народ рисковый, то не менее рисковые и обловщики. Они знают, на что идут ради краснухи. Потаенно ставят свои страшные крючковые снасти наподобие перемета на быстрине. Их полощет течение, болтает в разные стороны, и лишь стоит проходящей рыбе коснуться остроотточенного крюка, как она тут же засекается.
Немало есть браконьерских способов лова рыбы в запретных местах. Ставят «секретки». Ловят «пауком». Наводят «оханы» — ставные невода, устанавливают «режаки» — плавные. И все это маскируют, прячут, таят. Попробуй найди! А тут еще каждый год в дельте новые острова, новые ерики. И не только потому, что половодье. Сотни тонн земли с верховьев несет Волга в свою дельту. Каждая река, каждый приток отдают ей, как неизбежную дань, землю своих берегов. И новые ямы, новые нерестилища...
Переполненный впечатлениями, я вернулся домой.
Как хороши встречи! Не было бы разлук, ей-богу, не было бы и вспышек любви. А тут обнялись, молчим и не можем нарадоваться друг другу.
До конца отпуска у меня несколько дней, и все эти дни я запойно пишу очерк. Вначале он писался трудно, но потом пошел хорошо, с находками, кое-где с юморком, и я уверовал, что напишу его добротно. В таком приподнято-радостном настроении я пришел на работу.
— Здравствуй, Глеб! Что нового?
— У нас? — удивленно взглянул на меня Глеб. — Кстати, два раза приходил твой любимый. Поторапливает.
На моем столе в двух объемистых папках лежал роман Дударева. И сразу мое радостно-приподнятое настроение угасло и появилось такое ощущение, что за окном серый, тягостный день.
— Почему же вы не взяли? — подавленно глядя на папки, спросил я Бабкину.
— Я же с молодым вожусь. Пятый вариант отрабатываем. Да еще переиздание Пришвина на очереди.
— А может, не надо пятый? Может, на первом остановиться?
— Можно бы и на первом, но рецензировал Дякорозин, он предложил композиционно перестроить. Вот мы и перестраиваем.
— Дякорозин! Да он сам без нас никуда.
— Ну, член редсовета, надо считаться, — ответила Бабкина.
Я машинально подвинул к себе папку с романом Дударева. Посмотрел начало, наугад открыл середину, заглянул в конец. Все было, как и всегда, безъязыкое, растянутое, нудное. Нет, после того, что я увидел в дельте, после всех дум, которые я передумал, живя на кордоне, после мечтаний об иной жизни — словно чертою меня отгородило и от этой комнаты, и от таких рукописей. Что-то во мне произошло. И я уже не мог редактировать Дударева. Отодвинул папку и принялся за свой очерк.
Как путеводная звезда был для меня мой лотос. Он создавал настроение всему очерку. И в моем воображении лотос цвел. Я видел его большие розовые цветы, поднявшиеся над водой, с широко раскрытыми для солнца лепестками, видел зеленые сильные листья, наподобие воротника охватывавшие стебель, и слышал мягкий стук зерен в погремушках, созревших после цветения и усохших, чтобы выпасть из своих гнезд в воду и прорасти новыми бессмертными лотосами. Я писал увлеченно.
— Все же взялся за Дударева, как я погляжу, — смеясь, сказала Бабкина.
— Куда ж денешься, — ответил я.
— То-то и оно. Да еще и переписываешь.
— Ага, у него подрастянуто, так я ужимаю. Из пяти фраз делаю одну, — ерничал я.
— Ну-ну, только не очень, он ведь не любит, когда его сокращают. Жаловаться будет.
— Что делать, беру огонь на себя.
— Агрессивный, агрессивный явился, — сказал Глеб.
Я слушал, посмеивался вместе с ними, а сам находился в том прекрасном мире, который открылся для меня. Писал и видел могучую Волгу, с ее быстрой, сильной водой, с глухими ериками, с высокими тростниками, с цветущими лотосами. Хотя ни одного не увидел цветущего. Как выяснилось, лотос цветет в июле. Но для меня это значения не имело. Он сделал свое дело — поманил меня в неизведанное.
На другой день я подал заявление об увольнении.
— Это что еще за фокусы? — недовольно поморщился завотделом.
— Ухожу.
— Куда?
Я помялся.
— Кто переманивает?
— Да никто. Хочу сам заняться сочинительством.
Зав посмотрел на меня, как глядят на что-то не поддающееся разумению.
— Каким сочинительством?
— Своим, — от неловкости я усмехнулся.
Он еще внимательнее поглядел на меня.
— С чего это тебя потянуло?
— Хочу попробовать.
— Смотри ты... Ну, твое дело. Только две недели ты еще поработаешь. Хорошо, если бы за это время подготовил Дударева.
— А его хоть сейчас можно подписывать в набор.
— Что так?
— А лучше не станет оттого, будет отредактирован или нет.
— Ну, это ты зря. Его редактировать надо... Роман пишешь?
— Очерк.
— Очерк? Тогда чего ж уходишь? Жить-то на что станешь?
— Я уж его заканчиваю.
— Тем более, пиши по вечерам и выходным дням.
— После Дударева? Не могу.
— Да, рисковый ты человек. Не ожидал. Ну, ладно.
Он дал мне Пришвина, отбросив Дударева Бабкиной. После Пришвина я почти не уставал. И дома, после работы, сразу же садился за очерк. Мне думалось, он будет не больше листа, но перевалил уже за лист и все рос. И это пугало. Могут и не взять такой большой. Но успокаивало то, что он был проблемный.
Окончил я его неделю спустя после увольнения. Еще несколько дней ушло на перепечатку. Радостный и довольный собой, понес его в журнал.
— Что это? — спросил Главный, когда я положил перед ним свой очерк.
— Вот, съездил и написал.
— О чем? — Он был чем-то озабочен и, видно, забыл о нашем разговоре.
— Если широко, то об охране природы. А в очерке о проблеме рыболовства, о рыбоохране.
— Не это сейчас нужно. У нас проблема Нечерноземья.
— А я рассчитывал... Может, все же прочитаете?
— Вот так занят, — он провел пальцем по шее. — Впрочем, снеси в отдел. — Он потянулся к телефонной трубке.
В отделе публицистики сидел молодой парень, вычитывал гранки. Он взглянул на меня, скользнул взглядом по рукописи и снова склонился над столом.
Я сел на стул у двери. Так в молчании мы сидели довольно долго. До тех пор, пока сотрудник не окончил чтение.
— Слушаю, — сказал он.
Я положил ему на стол очерк.
— Ну что ж, посмотрим. — И убрал в стол.
— А сейчас вы не можете прочесть?
