Я сел на стул у двери. Так в молчании мы сидели довольно долго. До тех пор, пока сотрудник не окончил чтение.
— Слушаю, — сказал он.
Я положил ему на стол очерк.
— Ну что ж, посмотрим. — И убрал в стол.
— А сейчас вы не можете прочесть?
— Ну что вы! Да и нет такой срочности. У нас портфель забит на весь год. Так что если и примем ваш очерк, то напечатаем только во второй половине будущего года.
Нет, такого я никак не ожидал. Мне почему-то думалось, что очерк возьмут с радостью, тут же прочтут и быстро напечатают. А выходит, что он никого даже и не заинтересовал.
— Но послушайте, а если мой очерк о важной проблеме и к тому же написан интересно, тогда как? — мучаясь, спросил я.
— А мы плохих очерков не печатаем. У нас все о важных проблемах, все интересны.
— Но вы не знаете мой очерк...
— Почитаем и узнаем. Да вы не волнуйтесь, — улыбнулся сотрудник отдела. Если он действительно такой, каким вы его видите, то мы примем.
— Когда же это выяснится?
— Ну, месяца через полтора-два.
— А раньше никак?
— Нет. У нас очень большая почта, к тому же еще заказанные материалы.
Совершенно потерянный, вышел я из редакции. Остановился на лестничной площадке, не зная, что же делать дальше. Стоял, глядел в пролет, и в голове и в сердце было пусто, как в пролете.
Редакция журнала находилась на пятом этаже. Этажом выше было мое издательство.
Зав сидел у себя в кабинете.
Через полчаса сидел и я в своей редакторской за столом. Передо мной лежала в двух объемистых папках рукопись Дударева. Я развязал тесемки верхней папки и открыл начало романа.
— Еще шедевр! — словно ничего со мной и не случилось, воскликнул Глеб. — Слушайте, какой отличный гастрономический эпитет: «К зеленому берегу подплыл пушистый, жирный гусь».
Бабкина засмеялась. Покашливая, засмеялся и Глеб. Потом наступила тишина. Я закрыл глаза. Так мне было легче. Тишина звенела. И вдруг издалека, из той астраханской дали, донеслось до меня розовое дыхание лотосов. Их было много, необозримо много на водном просторе, и все они прощально качались на легком ветру...
1978
ПОСЛЕДНИЙ ЗАХОД
Повесть
— Ну что ж, можно начать и с себя. Я принадлежу к тому поколению, на долю которого выпало больше невзгод и трудностей, чем радости и достатка. Но уж так был воспитан, что не замечал лишений. Одет, сыт, есть крыша. Семья — жена, сын, дочь. Тоже одетые, сытые. И еще — любимая работа, которая помогает делать свою страну могущественной державой. Так что есть чем и гордиться.
— А человек?
— Что человек?
— Ну, ты говоришь о работе, а своей жизнью может гордиться человек, своей жизнью?
— Смотря какой человек и какая жизнь. Я лично горжусь своей жизнью.
— Вот как? В чем же причина твоей гордости?
Это мы спорим-разговариваем с невесткой.
— В том, что я прожил честную жизнь.
— Странно, как можно гордиться тем, что является нравственной нормой.
— Ну, а мой труд? Этим я могу гордиться?
— Не думаю. Для того чтобы гордиться своим трудом, нужно совершить что-то исключительное.
— Обязательно исключительное? — иронизирую я, хотя в душе начинает шевелиться обида.
— Ну да, только я полагаю, когда человек совершает исключительное, вряд ли он станет носиться со своей гордостью. Для этого он будет достаточно умным.
— Что же, значит, мне и гордиться нечем?
— А без этого никак? Обязательно нужно кричать на весь свет — вот я какой молодчина!
— Мне думается, ты путаешь гордость с хвастовством.
— А если не путаю и считаю, что гордость — чувство не из лучших, тогда как?
— Но ведь если я горжусь тем, что сделал в жизни, пусть это не исключительное, но общественно полезное, что же тут плохого?
— Плохого? Представь себе, есть на земном шаре человек, который тоже всю жизнь работал, но работал только на себя. Что же, по-твоему, он должен быть лишен гордости за свою прожитую жизнь только потому, что он создавал собственное благополучие?
— Естественно. Какая там гордость! Обычное мещанское самодовольство.
— Сразу уж и мещанское! А мне лично он более симпатичен, нежели ты. Он не прокладывал дорог, по которым будут потом вывозить вырубленные леса. Он не нарушал цикличность природообмена...
— Тогда какой-нибудь дикарь — самый полезный человек в обществе. Кроме личинок и ящериц, он ничего не уничтожает.
— По крайней мере он дает гарантию человечеству, что жизнь на земле будет длиться долго. Чего, к сожалению, ты и тебе подобные не дают.
Она насмешливо-снисходительно глядит на меня и, не желая больше спорить, уходит в свою комнату.
— Ты на нее не обижайся, — говорит мне жена. — Она очень умная. Другой раз, когда беседует с Валериком, так говорит, так говорит, что я порой даже не понимаю.
— Не принижай себя. У них, видно, разговор о специальном, возможно о том же искусстве.
— Нет-нет, что ни говори, а у нее гораздо содержательнее жизнь, чем была у меня. К тому же и время другое.
— При чем здесь время? Все зависит от самого человека, его сути. И в наше время многие жили более интересно, чем иные сегодня.
— Конечно, конечно, только я к тому, что она не злая. Сейчас стала немножко нервная. Стеснили мы их.
— Это ты имеешь в виду меня, я стеснил?
— Ну, как тебе сказать... конечно, пока ты ездил в экспедиции, этого не ощущалось.
— Естественно. А я-то по наивности думал, что они нас стеснили. Мы с тобой начинали с одной комнаты, и нам не было тесно, даже когда дети появились.
— Время было другое. И то, что для нас было хорошо, то для них не годится. Я — мать, я это лучше тебя понимаю.
— Ну, если так, тогда, пожалуй, пора и обедать.
— Может, подождем Валеру?
— А когда он придет?
— Не знаю, не звонил.
— Ну вот...
Редко мы обедаем все вместе. Большей частью я, жена и внук Николка. Его папа с мамой только завтракают с нами и иногда ужинают. Да и это, наверно, скоро кончатся. Уедут от нас.
Да, пока я пропадал в экспедициях, их вполне устраивала моя трехкомнатная квартира. Но как только вышел на пенсию и стал большую часть времени проводить дома, начались не то чтобы осложнения, но я стал замечать — лучше бы им пореже меня видеть. Да оно, собственно, и понятно. Им другой раз хочется пригласить друзей, пошуметь, посмеяться — молодые. А я их стесняю. Ну, а что же я могу сделать? Каждый раз уходить? В этом что-то есть унизительное. Я много лет работал начальником комплексной партии и привык к тому, что со мной считались. Но ничего, они скоро уедут. Сыну обещают двухкомнатную квартиру. Для них это маловато, — Валерию нужен кабинет, да и внук подрастает, тоже нужна отдельная комната. Но я могу поменяться, — пусть нам с женой будет двухкомнатная, а им наша. Они могут оставаться здесь. Будем ходить друг к другу в гости. Изредка. Боюсь, если чаще, то и говорить будет не о чем. Тем более мой сынок не очень-то интересуется моими суждениями и мнением. Он писатель. Я читал его книги. Честно говоря, они не произвели на меня большого впечатления. В них, пожалуй, все есть, кроме одного — они не волнуют. Впрочем, его хвалили в прессе. И, возможно, это помогло ему выдвинуться в своей писательской организации, стать одним из секретарей. Поговаривают даже, что он перспективный. Но в чем? В писательском деле или в руководстве? Или можно и то и другое плодотворно совмещать? Но я что-то не вижу, чтобы Валерий каждый день трудолюбиво отсиживал какие-то часы за письменным столом. Теперь большую часть времени он проводит в своей писательской организации.
Интересно то, что ни в моем роду, ни в роду жены не было литераторов. И вдруг — писатель! Любопытно. Как-то я попытался поговорить с ним о литературе, но он отмахнулся. Может, и прав. Я ведь в этом смысле человек отсталый. Большая часть моей жизни прошла в палатках, над планшетами и профилями, на просеках с теодолитом, в глуши, где было не до книг. А он, как и его жена, знает и нашу и западную литературу, разбирается в музыке, в живописи. Поэтому, когда они собираются — они — это друзья моего сына и невестки: писатели, художники, композиторы, — я стараюсь уходить, чтобы не мешать им, да и не попасть в примитивы. А то еще и в «дикого предка», как иногда называют родителей.
Как-то я сказал сыну, когда гости ушли, что это неблагородно — так отзываться о тех, кто вспоил и вскормил.
— Что же делать, если папы и мамы недостаточно культурны, — ответил он.
— Но разве это дает право так оскорбительно их называть?
— Но они же не слышат.
— Значит, если и меня не будет при вашем разговоре, то и меня назовете «диким предком»?
— Ну что ты! Ты же уважаемый человек. Ветеран БАМа. К тому же на заслуженном отдыхе. Ты свое дело сделал. И не думай ни о чем. Отдыхай, — милостиво разрешил он мне.
— Что ж, когда-нибудь и ты будешь на заслуженном отдыхе и тогда вспомнишь меня.
— Для меня никогда не будет такого отдыха. Писатель — это вечный раб искусства. Таким рабом я буду всю жизнь, даже когда перешагну пенсионный порог. А ты, чем дома сидеть, навестил бы своих старых изыскателей. Выпил бы с ними по чаре зелена вина, ударился бы в воспоминания, а?
