Я ходил по улицам, смотрел на дома старой Астрахани, на кремль с его белыми высокими стенами, с башнями и сторожевыми вышками на них. Глядел и не мог налюбоваться на золотые главы Успенского собора.
Побывал в Союзе писателей. Там помогли мне связаться с управлением рыбнадзора. Бумажка от редакции сработала, и на другой день утром я уже был на причале, возле «ракетки» — небольшого катера на подводных крыльях.
Водителем «ракетки» оказался молодой парень Валера. Рядом с ним стояла пожилая женщина. Я представился ей, она назвала себя — Анна Викторовна, сотрудник Института рыбного хозяйства. И вот уже «ракетка» на малых оборотах выходит в проток, по берегам которого теснятся домишки, и возле них — кто на лавочке, кто в калитке — их хозяева, с любопытством, будто впервые, смотрящие на нашу «ракетку». А она с каждой минутой все больше набирает ход и, когда мы вырываемся на волжский простор, идет уже на полной скорости, пришлепывая днищем по гребням волн.
Ветер рвал волосы, ерошил серую воду. По ней плыл всякий мусор: ветки, купы тростников, даже деревья — дары половодья. Волга, наверно, и в межень-то в устье широка, теперь разлилась во всю неоглядную даль, затопив равнины между протоками — полоями, как их здесь называют.
Я сижу рядом с Анной Викторовной. Узнав, что я собираю материал для очерка, она охотно рассказывает обо всем, что меня интересует. Я слушаю и гляжу на проносящиеся мимо затопленные до пояса старые деревья, на макушки ивовых кустов. То на одном, то на другом берегу, у самого уреза, виднеются рыбацкие деревни. Заборы стоят в воде, у калиток покачиваются на волне лодки. Деревни остаются позади, и снова водная ширь и кое-где очертания притопленных берегов.
— В тысяча девятьсот тринадцатом году на путину съезжалось до ста тысяч человек, — оснащенный познаниями из БСЭ, говорю я, — а сколько теперь?
— Теперь обходимся местными силами.
— Что это значит?
— Ну, с одной стороны, пришла на помощь техника. А с другой — рыбы стало намного меньше. Но вот строится в восточной части дельты водоотделитель, и мы надеемся — все восстановится. К тому же у нас есть специальные рыборазводы. Для осетровых. В них выращивают малька и, когда он достигает определенного размера, выпускают в Волгу.
— И много их, мальков?
— Миллиард.
— Миллиард?
— Да, но погибает около девяноста семи процентов.
— Девяносто семь процентов? Тогда какой же смысл?
— Очень большой. Девяносто семь процентов — это запрограммированные потери. Три процента оставшихся в живых составят тридцать миллионов взрослых осетров. Представляете? — Анна Викторовна ликующе взглянула на меня. — Тридцать миллионов крупных, больших, замечательных рыб!
Вскоре я увидел этих больших, замечательных рыб.
Мы пристали к тоне. Рыбаки, или как их здесь называют «ловцы», тянули невод. Были они в резиновых высоких сапогах, в специальных робах. Стояли у берега в воде и вытягивали сеть на катерок с ровным гладким помостом, где ее укладывали для следующего заброса. Работали они молча, без шуток и ругани.
И вот уже заплескалась вода в полукружии невода. И все чаще, больше всплесков. Но рыба еще не идет к ловцам, она устремляется в глубину, на быстрину. Думает, там воля. И забивается в мотню. И вот там она уже мечется, рвется в стороны, выплескивается наверх. И все быстрее, безостановочнее движения ловцов.
Среди ловцов выделялся высоким ростом, красивой осанкой звеньевой. Лет ему было за пятьдесят. Это был настоящий волгарь, из тех богатырей, которыми всегда славилась Волга. Спокойный, умелый, он, не глядя в сеть, высвобождал из ячей серебристо-белых заломов. Их попадало немного — остатки от прежних несметных тысяч. Рыбу бросали в бударку. Сельдь в одну сторону, «краснуху» — осетров и севрюг — в другую. Звеньевой, казалось, без напряжения подхватывал десятикилограммового осетра и кидал его в лодку. Так же красиво и деловито работали и другие ловцы. И чем ближе подходила мотня, тем все чаще летели в бударку крупные рыбы. Когда же мотня подошла, подогнали специальную большую лодку с прорезями в верхней части бортов, через которые вливалась и выливалась речная свежая вода. Эти прорези были сделаны для того, чтобы вода все время была чистой в плавучем садке, чтобы рыба не уснула, а пришла бодрой на рыбзавод.
Мотня кишела рыбой.
Ловцы наотмашь бросали осетров и севрюг в большую лодку.
Я глядел на этих редкостных рыб, и нет, не удивление и не радость за ловцов владели мною, а жалость к этим могучим, древним рыбам. Казалось, чего бы проще перемахнуть через борт, — всего каких-нибудь десять сантиметров, и на воле, — но нет, бестолково и обреченно вели они себя в садке. Ходили потерянно-вяло, сталкивались друг с другом и, странно, совсем не чувствовали, что рядом свобода, что надо только чуть посильнее шевельнуть хвостом — и там, на просторе, в родной стихии...
Мотня уже вовсю пенилась, от нее летели брызги, всплески. И тем быстрее, яростнее выбрасывали ловцы краснуху.
— Запишите: «Кто тоню не видал, тот на Волге не бывал». Пригодится, — смеясь, сказала Анна Викторовна.
— Да-да, спасибо... — И я записываю.
А потом, когда невод снова заводят и ловцы отдыхают, разговариваю со звеньевым и от него узнаю, что «тоня» — это рыбацкий домик, в котором ловцы живут на протяжении всей путины, без жен, без выпивок, работая посменно от зари и до зари. От него я узнал, что Каспийское море с каждым годом все дальше отступает от берегов и за шестьдесят лет отошло уже на сорок километров. Узнал, что «ерик» — это узкий проток... Позднее я увидал не один ерик, извилистый, стиснутый плотными непролазными камышами, где каждая камышина высотою в четыре метра, а то и выше, с пушистым султаном прошлогодней метелки. Я взял на память несколько штук, чтобы они напоминали о моей поездке в дельту великой реки. Но это было позднее, когда я уезжал домой. А пока «ракетка» несла меня дальше по Волге, по ее мутной рабочей воде, к рыбзаводу.
Рыбзавод расположен на левом берегу, с несколькими причалами, забитыми «прорезями». В прорезях кишмя кишит краснуха. Ее так много, что глазам не верится. И снова мне непонятно, отчего так безвольно смиренны эти древние прекрасные рыбы, что им мешает ударить с силой своим остроперым хвостом и не вылететь стрелой за борт на свободу? Почему такая слепая покорность своей судьбе? Помню, как лихо выпрыгивала у меня из ведра плотва на Севере. А щука! Да чуть прозевай, и она сиганет со дна лодки за борт. Так что же — у них больше желания жить, чем у этих самых благородных изо всего рыбьего царства?
С берега к цеху проведен транспортер. Рабочие в резиновых передниках выхватывают одну за другой больших рыб — осетра, севрюгу, севрюгу, осетра, осетра, еще осетра, севрюгу — удар деревянной колотушкой по голове, и на транспортер, и с транспортера через окно в рыборазделочный цех. Короткий взмах по брюху остро отточенным ножом, и темные ленты икры падают налево, а тут же туша разделывается на куски — полкилограмма каждый, — и упаковывается в красивые коробки, и отправляется в морозильник. А икра идет в другой цех, где рабочие в белых халатах ее соответственно обрабатывают и упаковывают в специальную тару.
Побывал и в засольном цеху. Возле больших чанов сидело несколько женщин. Ловко орудуя ножами, они вспарывали сомов и сазанов, откидывая внутренности в оцинкованные ящики и сбрасывая туши в чан на засолку. Работа шла быстро, так же безостановочно, как и на транспортере. Путина! Идет путина!
— Посмотрите, такое можно увидеть только здесь, — подошла ко мне Анна Викторовна и провела в соседний цех.
Там на полу лежала огромная рыбина с широко разверстой, как ножевая рана, жаберной щелью. Белуга.
Даже не верилось, что такие рыбины водятся в Волге.
К ней подошли рабочие, вздели на крюк и подняли для обработки. Даже на мой неопытный взгляд было видно, как тяжело, всей своей центнеровой мощью, отвисает она книзу.
— Икрянка. По отношению к общему весу икры бывает до пятнадцати процентов. Так что в ней должно быть около пуда.
— Около пуда икры?
— Раньше на тонну попадали белуги.
— Это, что же, сто пятьдесят килограммов икры сразу?
— Да. Самой превосходной, зернистой. Известен случай, когда поймали белугу в тысяча двести двадцать восемь килограммов и икры в ней было четверть тонны. Представляете? — Она мягко улыбнулась и, помолчав, сказала: — Но это было лет тридцать назад... Ну вот, вы и познакомились в общих чертах с рыбзаводом. Остальное вам дорисует ваша фантазия. Я остаюсь здесь, а вам дальше, на кордон. Рада была познакомиться. Буду с нетерпением ждать вашего очерка в печати. Надеюсь, пришлете журнал. — Она подала руку. — Валера, заедешь за мной на обратном пути.
— Будет сделано, — выбирая воблину поикрянее, ответил моторист.
И мы помчались дальше.
И вот уже Волга в бесчисленных рукавах и мы в одном из них. По обеим сторонам стремительно проносятся тростниковые заросли. Мелькают раскидистые ветлы. И то внизу в тростниках, то на сухих сучьях старых деревьев сидят серые цапли. Они не боятся нас, подпускают на близкое расстояние — наверно, привыкли к стуку мотора — и только, если уж слишком приблизимся, неторопливо взмахнут крыльями, чтобы потом, когда мы проедем, снова сесть на старое место. Рядом с цаплями сидят большие черные птицы — бакланы.
