Дударев! Боже мой, я не терпел его так же, как и Дякорозина. Что ни год, то у этого «любимого» новый роман на шестьсот — семьсот страниц. Не отрабатывая, он тащил его в издательство, надеясь на рецензентов. И там действительно направляли рукопись опытному литератору. Тот предлагал одно убрать, другое сократить, третье развить, четвертое углубить. Дударев никогда не оспаривал замечаний рецензентов, с готовностью исправлял рукопись и снова нес в издательство. По сравнению с первым вариантом она была лучше, но все равно плоха. Там ее регистрировали и направляли другому опытному писателю. Тот делал свои замечания — убрать, сократить, развить, углубить. Дударев дорабатывал. Рукопись становилась не то чтобы лучше, но поменьше, не так рыхла, не так скучна, хотя нудность сидела в ней неистребимо. И снова нес в издательство. Конечно, самое правильное было бы вернуть ее автору, но был договор, был в свое время выдан аванс, и поэтому вызывали меня или Бабкину и вручали роман для окончательной редактуры.
— Забирай, Дима. В июне сдача в производство.
Я положил заявление об отпуске.
Зав прочитал.
— Какой отпуск? Ты же в июле.
— Я поменялся с Глебом. Мне надо отдохнуть.
— Только после Дударева.
— Нет-нет. Отдайте Бабкиной. Она с ним ладит. А меня от одной его фамилии уже воротит.
— Ну-ну, не преувеличивай. Темка у него о рабочем классе. Давай греби.
— Нет, верно. Мне нужно отдохнуть. Я устал.
— Все мы устали. Я каждую минуту могу взять бюллетень. Но вот сижу работаю. А рукопись более или менее доведена. Мы ему трижды возвращали на доработку, теперь ничего. Кое-где ужмешь, по языку пройдешься.
— До каких пор мы будем с ним возиться? Почему бы не вызвать его в редакцию и не поговорить всерьез?
— Ну вот, теперь вижу — и на самом деле ты устал. Может, и верно Бабкиной откинуть или Глебу?.. — Он задумался. И в этом состоянии я его оставил.
Таким образом, на работе все обошлось как надо. Отпуск дали. Теперь надо было поговорить с Ириной, чтобы не заупрямилась.
Для нее я придумал такой сюжет.
— Не знаю, как ты на это дело посмотришь, — сказал я ей как-то вечером. — Приглашает меня на Волгу один астраханец.
— Зачем это? — спросила она и поджала рот, отчего у нее верхняя губа стала тонкой. Удивительно, когда женился, была пухлой.
— Просит, чтобы я отредактировал его рукопись. Собственно, он не писатель. У него мемуары. Ну, и там нужно в краеведческом музее поработать. Так-то хотелось бы съездить, встряхнуться. Когда еще представится такая возможность.
— А за чей счет?
— За его, конечно.
— Ну, если, за его... Когда же?
— Да вот теперь.
— А работа?
— Это можно уладить. Главное, как ты.
— А что я, поезжай...
Вот так уладилось дома.
Накануне отъезда зашел в редакцию журнала к главному. Я его встретил в вестибюле.
— Анатолий Васильевич, у меня к вам небольшой разговор, — сказал я, здороваясь.
— А если бы и большой? Пошли. Никто не спрашивал? — отрывисто бросил он, проходя мимо завредакцией.
— Звонили из обкома.
— И что? — Он задержался.
— Завтра совещание в десять утра.
— Добро. Проходи, проходи, — это он мне. — Садись. Слушаю.
— Как вы смотрите, если я напишу для вас очерк об астраханском заповеднике?
— А чего это тебя туда бросило?
— Интересно. Цветущие лотосы... розовые пеликаны...
— Что, пеликаны тоже цветут? — добродушно рассмеялся он.
— Гнездуются.
— Ну-ну, а ты разве пописываешь?
— Хочу попробовать.
— А что? Не боги горшки обжигают, не боги. Давай пиши. Дерзай.
— Если можно, на предмет представительства командировочное удостоверение...
— Ну, командировочное не выйдет. А вот справку от редакции дать можно. Что ты по заданию журнала едешь собирать материал для очерка и чтобы местные власти тебе способствовали в сборе этого материала.
И я получил справку. Теперь у меня было все. Оставалось только достать билет на самолет. И тут мне повезло. Тринадцатого числа я никогда не боялся. Это был день моего рождения. И вот на тринадцатое почти не было пассажиров, и я легко получил билет.
— Завтра лечу, — сказал я жене, показывая билет. — Решил меня лайнером доставить.
— Живут же люди, — позавидовала она выдуманному астраханцу.
— Ничего, когда-нибудь и мы так будем жить, — ответил я.
— Мы так никогда жить не будем, — сказала она, глядя на меня с мягкой печалью.
— Ну что ты...
— Да-да...
Когда у нее появилось это неверие? И в первый год нашей совместной жизни, и в последующие пять-шесть лет, а то и больше, мы были полны веры в себя и в свое хорошее будущее. Правда, наши мечты не были четко определены, мы ни о чем не загадывали и даже не задумывались над тем, чего бы нам хотелось, но мы были так молоды, так жизнерадостны, что все хорошее как бы само собой подразумевалось, и думалось, что впереди нас ждет только замечательное. Но вот совсем незаметно, когда-то, в какой-то день или час что-то вроде легкой тени легло на наш путь. И год от года эта тень стала все больше густеть, заслонять радость, тушить надежду, и пришло неверие. И все же, когда оно началось? Да, пожалуй, с появлением первого ребенка. Тогда Ирине пришлось уйти с работы на целый год. Не хотелось отдавать в ясли. А потом родился Коля. И тут уж мы совсем перекочевали из юношеской поры в пору озабоченной зрелости, где уже и раздражение, и усталость, и недовольство друг другом.
Но вот попытка вырваться.
Я взял в библиотеке третий том Большой Советской Энциклопедии с «Астраханской областью» и выписал все, что касалось дельты Волги. Оказывается, эта дельточка больше двенадцати тысяч квадратных километров. На карте она похожа на разветвленный корень могучего дерева. У взморья ее ширина достигает ста шестидесяти километров. Сейчас вторая половина мая. У нас и то теплынь, а там тем более. Там все цветет. И цветет лотос. Не знаю, но мне почему-то кажется, что когда я его увижу, то что-то произойдет в моей жизни. Обязательно хорошее...
— Слушай, Ирина, а я ведь не только буду редактировать астраханца. Соберу материал и для очерка, — это я нарочно сказал, чтобы подготовить ее к будущему. Но она не заинтересовалась.
— Постарайся получше отдохнуть. У тебя совсем неважный вид. Бледный, и вообще...
— Тебе тоже не мешало бы отдохнуть, — сказал я, глядя на ее поблекшее лицо.
— А что? — Она подошла к зеркалу, внимательно всмотрелась. — Слушай, а у нас никогда машины не будет? Как это другие умудряются?
Я подошел к ней, заглянул в глаза. Хорошие, добрые, немного усталые.
— Тебе очень хотелось бы иметь машину?
— Очень.
Я улыбнулся и поцеловал ее.
— Очень, — повторила она негромко, с печальной усмешкой. — Мне кажется, у кого есть машина, у того совсем другая жизнь. Более интересная, более свободная...
— Что ж, со временем и у нас будет. — Я хотел ее поцеловать, но она отстранилась, сделала из верхней губы нитку, и я понял, насколько теперь я далек от того парня, который женился на ней и которого она так любила. А ведь было: «Господи, какая я счастливая! Ну, скажи, скажи, это верно, что ты меня любишь?» — «Еще как! Я тебя всю исцелую!» — «Целуй! Целуй!»
Вот ведь было же... Ну да бог с ним. У меня тоже бывает, когда она не очень-то нравится мне. И подумываю о том, что неплохо бы другой раз и одному пожить с месячишко. Как в юности. Ах, как хорошо было бы! Так что бывает, и она мне не нравится. А потом снова нравится. И не замечаю ее тонкой верхней губы.
Утро в день отъезда было синее. Еще не громыхали трамваи, но я уже проснулся. Поставил чайник, разбудил Ирину. Было около восьми. В самый раз, чтобы позавтракать и не спеша отправиться к специальному автобусу, который отвезет меня и моих попутчиков на аэровокзал.
Странное состояние охватило меня, как только я вышел из дому. Оно не покидало меня ни в автобусе, ни даже в лайнере. Я все время опасался, будто кто-нибудь увидит меня и отправит назад и засадит за издательский стол. Это состояние усиливалось еще и оттого, что, в общем-то, я поступил нехорошо. На работе схитрил, жену обманул. И теперь лечу в неведомую мне дельту. Ну, в самом деле, почему именно туда? Неужели ничего не было поближе для очерка? Было, конечно, было, но без лотоса, а там... Я сидел в покойном кресле, глядел в иллюминатор на белые облака, проносившиеся под крылом, на земную карту с высоты девяти километров, с малюсенькими домиками, букашками-автомашинами, извилистыми нитками рек и ровными прямоугольниками разделанных полей. Съел принесенный стюардессой обед с чашечкой апельсинового сока. Все было хорошо. Но тревожное чувство не покидало меня. И я уже подумывал — может, кто из знакомых не сводит с меня взгляда. Но нет, знакомых не было. Даже в астраханском аэропорту это тревожное состояние все еще было во мне. И только когда смешался с людьми на городских улицах, когда увидел с набережной широкую полосу быстро текущей воды, увидел Волгу и над нею беспредельное небо, оно ушло, сменившись совершенно иным состоянием не то чтобы свободы, но какой-то непривычной освобожденности от всего, с чем я был связан до этого. И теперь, на что бы ни смотрел, это новое чувство все более усиливалось и переходило в тихий восторг, и все дальше отодвигалось то, что длительное время держало меня в замкнутом круге обыденных дел.
