– Армия продолжает победное шествие! – восклицал дон Эпифанио, повторяя любимую фразу бригадира, бывшую тогда в моде.
После смерти матери Рафаэла почувствовала, что изменилась. Помимо серьезности, проявившейся в ухаживании за ней, она унаследовала от матери чувство постоянной и озабоченной тревоги за отца и братьев. На протяжении дня Рафаэла была полностью поглощена делами, однако ночью ее мучили неотвязные вопросы: «Неужели они возьмут город? Хватит ли нам продуктов?» – которые словно произносил в ее душе голос матери, хозяйки дома, между тем как ее еще неокрепшее чувство к Энрике, в котором она не признавалась пока даже себе, звучало все громче в такт биенью ее сердца. Дон Эпифанио, постоянно бывший рядом, называл ее то матушкой, то хозяйкой.
– Вот останусь жить с вами… И не из-за того, что белье всегда будет чистое и пуговицы пришиты, это что… С тобой ведь вообще: не успел о чем подумать – глядь, а ты уже все сделала… Дай тебе Бог хорошего мужа. Что краснеешь? Будь мне годков под тридцать… Поглядим, что у вас с Энрике получится…
– И что вы такое говорите! – отвечала Рафаэла, пристально глядя в темную глубь склада.
Двадцать восьмого обстрел возобновился; четыре дня грохотали неприятельские мортиры, пока первого апреля, в Великий вторник, не наступила пауза – Страстная неделя.
Пшеничной муки не хватало, и ее стали на четверть мешать с бобовой, по пять куарто за фунт. В таком хлебе попадались жучки, он был жесткий, грубый и едва годился в пищу.
– Есть еще хлебушек! Повоюем! – восклицала донья Марикита.
Пока люди могли так говорить, они могли пропитаться и призраком хлеба, ведь не хлебом единым жив человек.
В Великую среду на складе у Арана читали прокламацию, в которой командующий осаждающими войсками советовал осажденным сдаться. Освободительная армия уже потеряла одного из своих генералов, другой находился на смертном одре; было больно видеть, как испанцы уничтожают друг друга без разумного на то основания; здравомыслящее, богатое и процветающее население, отдающее все силы развитию своей промышленности и торговли, должно было бы, отринув политические страсти, подумать о спасении своей жизни и сдаться на милость победителя; Король, сострадая городу и желая приблизить час решающего столкновения, приказал подвергнуть обстрелу Сан-Хуан-де-Соморростро; самоотречение и героизм, проявленные защитниками Нумансии, противостоявшими чужеземцам, были неразумны, бесчеловечны и жестоки в борьбе между сынами одного народа; Король не торопился овладеть Бильбао, что само по себе было предначертано судьбой, но он не мог без боли смотреть, как четверо авантюристов, каждый из которых был не без греха, в своем слепом упрямстве, рисуя карлистов жестокими и мстительными, обманывают себя и других, вовлекая людей в бессмысленное и эгоистическое сопротивление под личиной патриотического самоотречения; только Король, будучи Королем всех испанцев, а не какой-то отдельной партии, может привести страну к расцвету, только он, испанец душой и по крови…
– Стоп! – воскликнул дон Эпифанио. – Хорош испанец выискался! Француз по крови, австрияк по рождению, и по образованию – итальянец… Уж кто был настоящим испанцем, так это тот, кто погиб в Орокьете,[122] а это – какой-то башмачник из Байоны…
В конце воззвания говорилось о том, что, когда осаждающие силой возьмут город, командование вряд ли будет в состоянии сдержать накаленные страсти.
– А на что же ему его именная сабля – почетный подарок от байонских прихвостней?…
Он раскрывал горожанам свои объятья и укорял их, тем самым исполняя свой долг христианина, испанца и солдата; кровь да падет на головы упорствующих; да просветит их небо; человечество вынесет свой приговор, и история расставит всех по своим местам.
– Аминь! – заключила донья Марикита. – Пусть нападают, только побыстрее!
– Неужели они возьмут город? – спросила Рафаэла, и отец, вздрогнув, взглянул на нее: на мгновение ему показалось, что он слышит голос жены, что ее скорбная тень здесь, с ними.
– Армия продолжает победное шествие! – восклицал дон Эпифанио.
Осажденные остались глухи к увещеваниям врага; «Ла-Гэрра» вопияла, обрушиваясь на него и на «Эль Куартель Реаль», которая, в свою очередь, изрыгала проклятия в адрес жителей города. Новости извне постулата скудно.
«Ла-Гэрра» уверяла, что карлистский мятеж готовился в иезуитских ложах и в недрах Ватикана и что Бильбао защищает свободу взглядов и рационализм от слепой догматической веры.
– Ну, это уж слишком, слишком, – бормотал дон Хуан.
Дни, когда церковь скорбит о Страстях Христовых, горожане провели вынужденно постясь, и в разрушенных храмах, естественно, было безлюдно. По церкви святого Иоанна, тоже подвергшейся разрушению, бегала детвора, подбирая разноцветные граненые подвески люстр, играя в прятки в алтаре, карабкаясь на кафедру, в упоении от того, что можно так свободно резвиться и кричать в таком почтенном месте.
Тогда же «Ла-Гэрра» разразилась язвительной статьей, клеймя бывшего устроителя крестных ходов, ныне вожака одного из карлистских отрядов; назвала дона Карлоса убийцей, добавив, что именно в этом качестве его и благословил Папа; а в Чистый четверг обрушилась на Церковь с грубыми нападками в статье, озаглавленной «Иисус».
– Накажет нас Господь за такое богохульство… – говорила Рафаэла.
– Не накажет, выстоим!
В субботу поступили номера «Эль Куартель Реаль» с напыщенными описаниями боев в Соморростро.
Внешне все старались бодриться; начали торговать кониной по двенадцати куарто за фунт; цена росла не по дням, а по часам; три реала, песета и, наконец, три песеты для тех, кому это было по карману. Прочие ели кошатину, по тридцать или сорок реалов за тушку, а кое-кто и крыс, по песете. Надо было видеть, какими глазами Марселино и его приятели глядели на метельщика, появлявшегося по утрам с заткнутыми за кушак крысами, которых он ловил на складе по ночам, крысами, раздобревшими на муке дона Хуана!
Обстрелы возобновились, но что значили они теперь по сравнению с надвигающимся голодом! Бомбы, что тут такого? Как-то вечером Рафаэла ходила с приятельницами в Ареналь, смотреть, как они падают в темноте. К бомбам и обстрелам привыкли, они вплелись в ткань обыденности, но голод… Голод – это медленное тление, страшнее которого нет ничего.
– Правительство просто издевается над нами, – повторял дон Хуан.
При сигнале тревоги прохожие прятались по подворотням, и в завязывавшихся там разговорах общественное мнение проявлялось в полной мере.
– Слыхали, – говорила старуха, заскочившая как-то утром в подворотню к Арана, – говорят, подкоп делают, чтобы ночью пролезть…
– Не мели глупостей, старая, побойся Бога!
– Глупостей! Это кто артачится, вместо того чтобы сдаваться, тот глупости и мелет…
– Что?!
– Пусть замолчит!
– Карлистка! Пусть убирается! За решетку ее!
– А вы поглядите-ка кругом… кто кошек ест, фу! Пакость какая…, А другие так и крыс, А что за вино теперь? Сивуха!
– Зато кто самый богомольный был, так теперь в церковь – ни ногой… Что скажете?
– А то скажу, что каждый день чудеса… Прямо с колыбелькой рядом упало, и ничего. Видать, ангел-хранитель загасил…
– Ну а как капеллана в ризнице убило и голову святому оторвало – гоже чудо?
– Ночью, в карауле, рядом с нашим черным хлебом свою белую булку подкладывают…
– И что?
– А то, что то ли еще будет… Куры по семь дуро, молоко – по шесть реалов с куатильо и яйца – по шесть штука… вот вам и жизнь!
– Это, я скажу, для бедных тяжело, а у богатых понапрятано, белый хлебушек жуют. Знаю я, у кого целый дом окороками забит…
– Молчи, чертовка! – крикнул дон Эпифанио из склада.
– Знаю, знаю… Богатые эти…
– Да какие там богатые! Богатые-то уже далеко, а которые здесь остались, за оставшееся золото все покупают; для бедных – обеды, а кто больше всех страдает, так это мы – вечно между молотом и наковальней.
– Как всегда, как всегда, – тихо проговорил дон Хуан. – Средний класс…
– Да, вы-то, баре, небось кошек не ели…
– Черта в ступе ели!
– Говорят, теперь законным порядком будут цены ограничивать!.. Давно пора!
– Хоть бы молчали, не позорились… Курам на смех. А сами-то жиреют за наш счет, потому и не сдаются…
– Вон! Прочь отсюда! Чтоб прямо в тебя угораздило!..
– У, чертовка! В тюрьму ее!
– Отродье карлистское! – с криком выскочила донья Марикита, в то время как старуха уже улепетывала вдоль по улице. – Правильно «Ла-Гэрра» пишет – не давать пощады этим подголоскам, вывалять их к перьях! Какая наглая…
– Бедняжка! – пробормотала Рафаэла.
Власти действительно ограничили цены на продукты, и торговля пошла из-под полы, причем с покупателя теперь запрашивали еще больше, как компенсацию за возможный штраф.
