и когда рыли землю под фундамент для каких-то служб, рабочие обнаружили эту любопытную скульптуру, очевидно, римской эпохи, которую и поместили в холле вышеуказанным способом. Опытнейшие археологи тех мест утверждают, что то была голова фавна либо сатира.[61]
Каковы бы ни были причины, второе потрясение оказалось слишком суровым для маленького Тревора, и он по сей день страдает слабоумием, надежд на исцеление которого мало. Эта история в свое время вызвала изрядный скандал, и мистер Р. весьма дотошно расспросил юную Хелен, но все это кончилось ничем: девочка твердо стояла на том, что никак не пугала Тревора и никакого вреда ему не причиняла.
Второе происшествие, связанное с именем этой девочки, имело место лет шесть тому назад, и носит еще более экстраординарный характер.
В начале лета 1882 года Хелен завязала весьма тесную дружбу с Рэйчел М., дочерью преуспевающего фермера по соседству. Эту девочку, на год младше Хелен, большинство людей считали более красивой из двух, хотя черты Хелен с возрастом заметно смягчились. Две девочки, которые проводили время вместе при каждом удобном случае, представляли собой впечатляющий контраст: одна с бледной оливковой кожей, почти итальянской внешности, другая – рыжая, «кровь с молоком», как говорится у нас в деревнях. Нужно заметить, что в деревне было хорошо известно, что мистер Р. получает весьма щедрую плату за содержание Хелен, и все были уверены, что в один прекрасный день девочка унаследует от родственника кругленькую сумму. А потому родители Рэйчел были вовсе не против дружбы их дочери с этой девочкой и даже поощряли их близкие отношения, хотя теперь они горько об этом сожалеют. Хелен по-прежнему сохраняла свою необычайную любовь к лесным прогулкам, и Рэйчел несколько раз сопровождала ее. Подружки уходили ранним утром и бродили по лесу до темноты. Раз или два после таких прогулок миссис М. казалось, будто дочка ведет себя довольно странно: она выглядела какой-то томной и сонной, и, как говорится, была немного «не в себе», однако ж странности эти выглядели слишком несерьезными, чтобы обращать на них внимание. Но вот однажды вечером, после того как Рэйчел вернулась домой, мать услышала, что из комнаты дочери доносятся звуки, подозрительно напоминающие сдерживаемые рыдания. Войдя в комнату, она увидела, что девочка лежит на постели, полураздетая, явно в большом расстройстве. Едва увидев мать, она воскликнула: «Ах, матушка, матушка, зачем только ты отпустила меня в лес с Хелен?!» Миссис М. была ошарашена столь странным вопросом и принялась расспрашивать дочь. Рэйчел поведала ей совершенно безумную историю. Она говорила…»
Кларк захлопнул книгу и развернул свое кресло к огню. В тот вечер, когда его приятель сидел в этом самом кресле и рассказывал свою историю, Кларк, охваченный ужасом, прервал его, когда тот зашел чуть дальше этого места.
– Боже мой! – воскликнул он. – Подумайте, подумайте, что вы говорите! Нет, это невероятно, это просто чудовищно! Не может такого быть в нашем спокойном мире, где мужчины и женщины живут и умирают, и борются, и побеждают, и терпят поражение иной раз, и предаются печали, и скорби, и переживают странную участь в течение многих лет, – но не это, Филипс, только не такое! Должно же быть какое-то объяснение, какой-то выход из всего этого кошмара. Послушайте, да будь такое возможно, весь наш мир был бы сплошным кошмаром!
Но Филипс все же рассказал свою повесть до конца, и закончил так:
– А бегство ее остается загадкой по сей день: она исчезла среди бела дня. Видели, как она идет через луг, а в следующий миг ее уже там не было.
Сидя у камина, Кларк заново пытался представить себе все рассказанное, и вновь разум его съежился и отшатнулся прочь, в ужасе перед зрелищем подобных кошмарных, неописуемых явлений, как бы пришедших к власти и торжествующих над человеческой плотью. Перед ним простиралась зеленая лесная дорога, длинная и сумрачная, такая, какой описывал ее его приятель; он видел колышущуюся листву и трепещущие тени на траве, видел солнце и цветы, и там, впереди, далеко-далеко – две фигуры, идущие навстречу. Одна была Рэйчел, но кто же вторая?
Кларк изо всех сил старался не верить ничему из этого, однако же в конце рассказа, который записал в своей рукописи, он поставил слова:
ET DIABOLUS INCARNATUS EST.
ET HOMO FACTUS EST.[62]
III. Город воскрешений
– Герберт! Боже милосердный! Возможно ли?!
– Да, мое имя – Герберт… Кажется, ваше лицо мне знакомо, но я не помню вашего имени. У меня с памятью что-то странное.
– Как, вы не помните Вильерса из Уодхема[63]?
– Да-да, как же, как же! Прошу прощения, Вильерс, я не подозревал, что прошу милостыню у старого товарища по колледжу. До свидания.
– Дорогой мой, куда же вы? Я живу тут неподалеку, но пока мы туда не пойдем. Вы не против, если мы немного прогуляемся по Шафтсбери-Авеню? Но, Герберт, ради всего святого, как вы дошли до этого?
– О, это долгая история, Вильерс, долгая и весьма странная. Но вы можете ее выслушать, если вам угодно.
– Да-да, идемте же! Возьмите меня под руку, вы, кажется, не очень здоровы…
И странная парочка медленно побрела по Руперт-стрит: один – в грязных, жутких на вид лохмотьях, второй в стандартном обличье светского господина: подтянутого, лощеного и явно весьма обеспеченного. Вильерс только что вышел из ресторана после отличного ужина, состоящего из множества блюд, который он запил чрезвычайно уместной бутылочкой кьянти и, будучи в том расположении ума, в котором пребывал почти постоянно, ненадолго задержался у дверей, окидывая взглядом тускло освещенную улицу в поисках таинственных происшествий и загадочных людей, коими лондонские улицы кишат ежечасно и повсеместно. Вильерс с гордостью почитал себя знатоком всех темных лабиринтов и закоулков лондонской жизни, и в этом неприбыльном исследовании проявлял рвение, достойное более серьезного применения. Итак, он стоял под фонарем, разглядывая прохожих с нескрываемым любопытством и с серьезностью, свойственной лишь людям, привычным сытно кушать, как раз сформулировал в уме афоризм: «Лондон называют городом встреч; но он не просто город встреч, он город воскрешений», как вдруг эти его размышления были прерваны жалобным нытьем из-за плеча: кто-то клянчил милостыню. Он обернулся в некотором раздражении – и был потрясен, оказавшись лицом к лицу с воплощенным доказательством своей несколько деланной премудрости. Перед ним, с лицом, искаженным и обезображенным нищетой и невзгодами, с телом, еле прикрытым засаленными лохмотьями с чужого плеча, стоял не кто иной, как его старый приятель, Чарльз Герберт, поступивший в колледж в
