тот же день, что и он сам, тот, с кем они провели вместе двенадцать веселых и насыщенных триместров. Разница занятий и изменение интересов прервали их дружбу, и в последний раз Вильерс виделся с Гербертом шесть лет тому назад; теперь он смотрел на эту человеческую развалину с печалью и ужасом, к которым примешивалось определенное любопытство: что же за грустное стечение обстоятельств довело его до столь жалкого состояния? Вильерс испытывал сострадание, но вместе с тем еще и восторг любителя всяческих загадок, и мысленно поздравлял себя с тем, что так удачно задержался постоять перед рестораном.
Некоторое время они шли молча, и не один прохожий глазел в изумлении на непривычное зрелище: прилично одетого джентльмена, ведущего под руку несомненного бродягу. Заметив это, Вильерс свернул на неприметную и безлюдную улочку в Сохо. Тут он повторил свой вопрос.
– Ради всего святого, Герберт, как же так вышло? Я всегда был уверен, что вы займете видное положение у себя в Дорсетшире. Неужто отец лишил вас наследства? Быть того не может!
– Да нет, Вильерс. Я вступил в права наследства после кончины моего бедного батюшки – он умер через год после того, как я окончил Оксфорд. Он был очень хорошим отцом, и я искренне оплакивал его смерть. Но вы ведь знаете, каковы молодые люди: несколько месяцев спустя я приехал в город и принялся вращаться в местном обществе. Разумеется, я был вхож в лучшие дома, и мне вполне удавалось безобидно наслаждаться жизнью. Разумеется, я немного играл – но никогда не делал крупных ставок, а на скачках мне иной раз даже удавалось зарабатывать. Пустяки, всего по нескольку фунтов – однако ж этого хватало на сигары и прочие мелкие радости жизни. Но на второй год все пошло кувырком. Вы ведь слышали о моей женитьбе?
– Нет, ничего об этом не знаю.
– Так вот, я женился, Вильерс. В гостях у своих знакомых я встретил одну девицу, девушку удивительной, необычайной красоты. Не могу вам сказать, сколько ей было лет – я этого так и не узнал; но, насколько могу судить, ей было около девятнадцати, когда мы познакомились. Мои знакомые знали ее как Флоренс; она им говорила, что она сирота, дочь англичанина и итальянки. Она очаровала и их, как очаровала меня. В первый раз я увидел ее на званом вечере. Я стоял у дверей, беседуя с приятелем, как вдруг посреди жужжания привычных разговоров раздался голос, пронзивший мне сердце. Она пела итальянскую песню. В тот вечер меня ей представили, и три месяца спустя я женился на Хелен. Вильерс, эта женщина, если можно назвать ее женщиной, погубила мою душу! В ночь нашей свадьбы я обнаружил, что сижу в ее спальне в отеле и слушаю, как она говорит. Она сидела на кровати, я слушал ее чудесный голос, а говорила она о вещах, о которых я бы не решился сказать даже шепотом, в самую глухую полночь, в самой непроходимой глуши. Вы, Вильерс, быть может, думаете, будто знаете жизнь, знаете Лондон, знаете, что происходит днем и ночью в этом жутком городе; быть может, вам доводилось слышать самые гадкие разговоры, но я вам скажу, что вы представления не имеете о том, что знаю я, что даже в самых фантастических, самых жутких кошмарах вам не снилось и тени того, что я слышал – и видел тоже. Да, я это видел! Я видел невероятные вещи, видел такие ужасы, что сам иной раз застываю посреди улицы и спрашиваю себя, возможно ли, чтобы человек видел подобное и остался жив. Не прошло и года, Вильерс, как я погиб телом и душой – душою и телом!
– Но как же ваше имущество, Герберт? У вас же были земли в Дорсете.
– Я продал, продал все – поля, леса, милый отцовский дом, – все продал!
– А деньги?
– Она все у меня забрала.
– Забрала и ушла от вас?
– Да. Однажды ночью она исчезла. Не знаю, куда она делась, но я уверен, что если увижу ее снова, меня это убьет. В остальной части моей истории ничего интересного нет – гнусная нищета, только и всего. Вы, быть может, подумаете, Вильерс, что я нарочно преувеличиваю – но я вам и половины не сказал. Я мог бы поведать вам кое-что, что убедило бы вас – но после этого вы бы не знали ни единого счастливого дня. Остаток своих дней вы провели бы, как провожу его я, затравленным человеком, человеком, что видел ад!
Вильерс отвел несчастного к себе, накормил ужином. Герберт, однако, почти не ел и едва пригубил бокал вина, который стоял перед ним. Он сидел у камина, угрюмый и молчаливый, и, похоже, был только рад, когда Вильерс наконец отпустил его, дав немного денег.
– А кстати, Герберт, – спросил Вильерс, прощаясь у дверей, – как имя вашей жены? Вы, кажется, говорили, ее зовут Хелен? А фамилия?
– Когда мы познакомились, она представлялась как Хелен Воан, но настоящая ли это фамилия – сказать не могу. Не думаю, что у нее вообще была фамилия… Нет-нет, вы меня неправильно поняли. Понимаете, Вильерс, фамилии бывают только у людей. Больше я ничего говорить не стану. До свидания. Да, я непременно загляну, если мне понадобится помощь. Доброй ночи.
И он исчез в промозглой ночи, а Вильерс вернулся к камину. Было в Герберте нечто такое, что его невыразимо потрясло. Нет, не лохмотья, и не следы, которые нищета оставила на его лице, – скорее, неопределенный ужас, что окутывал его, точно туман. Он признавал, что и сам отчасти виноват: как он выразился, эта женщина погубила его тело и душу, и Вильерс чувствовал, что этот человек, некогда бывший ему другом, успел поучаствовать в деяниях столь гнусных, что словами не опишешь. Его история не требовала доказательств: он сам был воплощенным доказательством своих слов. Вильерс с любопытством обдумывал все услышанное и гадал, не в последний ли раз об этом слышит. «Ну нет, – говорил он себе, – уж точно не в последний! Вероятно, это лишь начало. Подобные случаи – как китайская головоломка: открываешь одну шкатулку за другой, и в каждой следующей находишь нечто все более странное. Вероятнее всего, бедняга Герберт – лишь одна из внешних шкатулок, а дальше все будет еще удивительней».
Вильерс никак не мог выбросить из головы Герберта и его историю. Чем ближе к полуночи, тем более безумным казался его рассказ. Вот уже и камин прогорел; стылый предутренний сквозняк пробрался в комнату; Вильерс огляделся по сторонам,
