агента, давно ли они съехали и были ли в доме другие жильцы после них. Он с минуту этак странно смотрел, потом сказал, что Герберты съехали сразу после «той неприятности», как он выразился, и с тех пор дом пустует.
Мистер Вильерс помолчал.
– Я всегда любил бродить по пустующим домам – есть нечто завораживающее в брошенных, опустевших комнатах, с торчащими из стенок гвоздями и толстым слоем пыли на подоконниках. Но в доме двадцать по Пол-стрит мне не понравилось. Не успел я сделать и пары шагов по коридору, как ощутил нечто странное, какую-то тяжесть, висящую в воздухе. Конечно, во всех пустующих домах душновато и так далее, но это было нечто иное. Я не возьмусь описать это словами, но у меня буквально перехватывало дыхание. Я обошел парадную гостиную, и малую гостиную, и кухню внизу; всюду было достаточно грязно и пыльно, как и следовало ожидать, но при этом во всех комнатах чувствовалось что-то необычное. Нет, объяснить не могу – я только знаю, что чувствовал себя странно. Но хуже всего оказалось в одной из комнат на втором этаже. Это была просторная комната, и в свое время, видимо, она была оклеена веселенькими обоями, но когда я ее увидел, все в ней – и краска, и обои – находилось в самом жалком состоянии. Но сама комната была полна жути. Когда я взялся за дверную ручку, зубы у меня застучали, а когда я вошел, мне показалось, будто я вот-вот упаду без сознания. Однако я взял себя в руки и встал у стены, гадая, что ж такого может быть в этой комнате, что у меня ноги подкашиваются и сердце колотится так, словно настал мой смертный час. В углу была свалена куча газет, и я принялся их проглядывать; трех-четырехлетней давности, некоторые разорванные пополам, некоторые мятые, как будто в них что-то заворачивали. Я переворошил всю груду, и среди газет нашелся любопытный рисунок; я вам его сейчас покажу. Но оставаться в комнате я не мог – чувствовал, что это сильнее меня. С какой радостью я вырвался на воздух, целым и невредимым! Когда я шел по улице, люди глазели на меня; кто-то сказал, что я пьян. Меня шатало из стороны в сторону по всему тротуару; я еле нашел в себе силы вернуть ключ агенту и добраться до дома. Я неделю провел в постели; доктор нашел у меня нервное потрясение и истощение сил. В один из этих дней я читал вечернюю газету, и мне попалась заметка под заголовком: «Умер голодной смертью!» Обычная история: типичные модельные дома[64] с меблированными комнатами в Мэрилебоне, дверь не отворялась несколько дней, когда ее взломали, нашли мертвого человека, сидящего в кресле. «Покойный, – говорилось в заметке, – был известен как Чарльз Герберт, по слухам, некогда зажиточный сельский джентльмен. Его имя сделалось широко известно публике три года тому назад, в связи с загадочной смертью на Пол-стрит, близ Тоттенхем-Корт-роуд. Покойный снимал дом под номером двадцать, на территории коего и был обнаружен некий респектабельный джентльмен, скончавшийся при обстоятельствах отчасти подозрительных». Трагический конец, не правда ли? Но, в конце концов, если правда то, что он мне говорил – а я уверен, что это правда, – его жизнь и так была трагедией, причем куда более странной, чем все, что ставится на театральных подмостках.
– И это и есть вся история? – задумчиво спросил Кларк.
– Да, это и есть вся история.
– Ну что ж… Право, Вильерс, я даже не знаю, что сказать. Несомненно, в этом деле присутствуют обстоятельства, которые выглядят странными, например, этот мертвец, которого обнаружили рядом с домом Герберта, а также удивительное мнение врача по поводу причины смерти; но, в конце концов, возможно, все эти факты можно объяснить и проще. Что касается ваших собственных ощущений, которые вы испытали, войдя в дом, я бы предположил, что ими вы обязаны живости воображения. Ведь вы полубессознательно размышляли обо всем, что слышали. Я не знаю, что еще можно сказать или сделать по этому поводу; вы явно считаете, что тут кроется некая тайна, но ведь Герберт мертв; что же вы собираетесь искать?
– Я думаю отыскать ту женщину – женщину, на которой он был женат. Ведь в ней-то и кроется тайна.
Оба молча сидели у камина; Кларк мысленно поздравлял себя с тем, что сумел благополучно удержаться в рамках здравомыслия, а Вильерс погрузился в свои мрачные мысли.
– Выкурю-ка я, пожалуй, сигаретку, – сказал он наконец и сунул руку в карман за портсигаром. – А! – воскликнул он, слегка вздрогнув. – Совсем забыл, я ведь собирался вам кое-что показать! Помните, я упоминал о том, что в куче старых газет в доме на Пол-стрит нашелся довольно любопытный рисунок? Так вот он.
И Вильерс достал из кармана тонкий рулончик. Он был упакован в оберточную бумагу и перевязан бечевкой. С узлами пришлось повозиться. Кларк, вопреки его собственной воле, исполнился любопытства. Когда Вильерс наконец размотал веревочку и развернул внешнюю обертку, Кларк подался вперед в своем кресле. Внутри был второй слой обертки; Вильерс развернул бумагу и, ни слова не говоря, протянул Кларку листок бумаги.
Минут на пять в комнате воцарилось гробовое молчание; оба сидели так тихо, что слышно было тиканье высоких старомодных часов, стоявших за дверью, в коридоре. В одном из них это размеренное, монотонное тиканье пробудило старое-старое воспоминание. Он пристально смотрел на небольшой рисунок пером и чернилами. Это была женская головка. Рисунок явно был выполнен очень тщательно и принадлежал настоящему художнику, потому что в глазах женщины виднелась живая душа, и губы были разомкнуты в странной улыбке. Кларк не отрываясь смотрел на это лицо; оно пробудило в памяти давний летний вечер: он, будто наяву, увидел длинную живописную долину, реку, вьющуюся меж холмов, луга и поля, тускло-алое солнце и холодный белый туман, поднимающийся над водой. Он услышал голос, донесшийся к нему над волнами многих лет, голос, говорящий: «Кларк, Мэри узрит бога Пана!», и вот он очутился в мрачной комнате, рядом с доктором, и мерно тикали часы, а он ждал и смотрел, смотрел на тело, простертое в зеленом кресле под лампой. Мэри поднялась, он заглянул ей в глаза, и сердце похолодело у него в груди.
– Кто эта женщина? – спросил он наконец. Его голос звучал сухо и хрипло.
– Та самая, на ком был женат Герберт.
Кларк вновь взглянул на рисунок; нет, это была вовсе не Мэри. Лицо точно принадлежало ей, но в нем появилось что-то еще – что-то, чего
