— Вместе, Роберт Иванович, на скамью пойдем, — ожил Кириллов. — Из тюрьмы алименты чин чинарем приходят. Там дело поставлено. Я на очной Бугровскому так и сказал: бери меня! Права-то все равно отняли. А выйдем — женимся. Плюнь ты на Прохора, Роберт Иванович. Мужик-то он контуженный…
— В Темрюк утром я вас отправлю, — вздохнул Симохин. — От своих слов не отказываюсь. Ну, жить тут у нас никому не запрещено. Зона открытая. В домах место есть. Может, кто вас и пустит, — он говорил все это как будто с трудом. — Лодку сегодня возьмите мою. Переспать эту ночь здесь можно. Я уйду, дверь не запру. Открыта будет… — И он словно переборол себя, чтобы не выпалить мне в лицо что-то обидное. — Кириллов! Весла мои где, знаешь? Ну, там, в углу. Справа. Иди, покажи лодку и дай весла… Далеко уезжать не советую. Вместе с вами отправиться не смогу: тут кое-какие дела вспомнил. Держитесь так, чтобы видеть дома. Ну и до темноты, не больше. А то электричества нет — берег потеряете. Еще заблудитесь. Тогда можем не найти. Бывали случаи. Это я вам без преувеличений. Пока вы здесь, я за вас отвечаю. Так что жалейте семью. — И он с нескрываемой брезгливостью показал на меня шоферу: — Проводи, Кириллов… товарища. Дойдешь?.. И рыбаки ко мне подходили, — криво усмехнулся он, — узнавать про вас. Поговорить с вами надеялись про лиманы…
— Да я выпью, сто десять держать могу по любой дороге, Роберт Иванович, — опершись о стол, пошатнулся Кириллов. — Куда добросить? Уточек пострелять? Это я завсегда люблю. Мировая проблема, Роберт Иванович…
…Лодка была довольно большая, но легкая и сухая, Кириллов остался на берегу, а я взялся бурлить веслами, отмахав без передышки километра три, наверное, или четыре. Ордынка очень скоро пропала из виду. Словно стерлась. Осталось лишь небо. Но вершины деревьев, смутные, почти растворившиеся дымки над лиманом, мне казалось, я вижу. Я налегал на весла, проваливаясь всем телом. Мне нужно было остыть, собраться, подумать. Я чувствовал себя неизвестно за что оскорбленным. Кто-то элементарно вышвыривал меня из этой тихой Ордынки, да еще и опозорив. И теперь загадка моего начиненного рюкзака мучила меня даже не просто профессионально. Я не хотел быть одураченным. И ведь выполнено было с настоящим размахом, с каким-то, похоже, отчаянием. Выброшены деньги немалые. Но я-то с какого бока припека во всей этой заварухе?
Кириллов, Кама, Прохор, Симохин? И до чего же они были ясны и одновременно непонятны! Как этот камыш. Каждый изнутри таил что-то свое, закрытое от всего света. Как разобраться? Можно ли вообще понять людей? Дано ли это кому-либо? Откуда такое губительное кипение в человеке?
Когда я вышел от Симохина, Прохор был возле холодильника, у белого, нет, у розового от солнца пикапа, а потом уже с лимана, издали, я вдруг увидел его на причале. Ошибиться я вряд ли мог: слишком уж одинокой и тяжелой была его мрачная фигура. Он стоял долго, неподвижно и смотрел на мою лодку, словно провожая ее. Думать, что этот рюкзак преподнес мне Прохор, было чересчур уж логично и просто, если к тому же помнить, что он при всех грозил сдать меня в милицию. Что гложет этого человека?
Кама? Но зачем? Чтобы посмеяться надо мной? У Камы были эти лиманы, отец… Но и ей почему-то неспокойно…
Кириллов? Нет. Очень уж явно он посматривал на стол, когда вошел. Топтался, вздыхал и не в меру шумный устроил джаз, набросившись на бутылки, подогревая себя собственными выкриками и словно напрашиваясь на скандал. Но ему-то, в его положении надо было оставаться в тени, если он знал истину, если представлял, какой принес рюкзак…
Обидчивый Симохин, который очень хотел казаться практичным и гордился своими связями? Однако Симохин для души придумал себе кирпичный холодильник и как будто отгородился им от всего суетного.
Солнце вот-вот должно было сесть, уже не грело, хотя именно сейчас как будто распалялось все жарче, багровело и словно раздувалось. И вода постепенно становилась огненно-красной, а камыш отливал сразу розовым, желтым и кое-где делался даже черным и как будто холодным. Со стремительной, будто неживой, скоростью пролетали утки. Иногда по движению воды можно было угадать крупную, лениво всплывавшую на закате рыбу. Это она шевелила тростник.
Тишина. И на самом деле очень красиво. В податливости медленно темневшего лимана была обманчивая доверчивость, словно все это и действительно для тебя…
Я греб прямо на закат, придерживаясь левой стороны лимана, чтобы запоминать дорогу, особенно ерики, которые не сразу можно было и заметить в сплошной стене камыша. Ночью, конечно, эти узкие проходы увидеть почти невозможно. Да, заблудиться тут действительно ничего не стоило. Одинаковая вода, одинаковый камыш, на лимане пусто. Значит, когда я буду возвращаться обратно, все мои повороты — правые. Где-то здесь, в этой именно стороне, как пытался на берегу объяснить мне Кириллов, и убили Назарова. Там возле камыша должен стоять оранжевый колышек. Пока не видно. И пожалуй, оставаться на лимане я могу только до сумерек, не рассчитывая на луну. К тому же темнеет на юге быстро. Не успеешь оглянуться — ночь. Назарова убили за характер. Как это понять?
Несколько раз я обнаруживал, что закат не за спиной у меня, а слева. Я в общем-то скоро сбился с точного направления и думал уже не о том, как найду Ордынку, а разглядывал места, стараясь отложить их в памяти с наибольшей точностью, хотя неизвестно, зачем мне это было нужно. Но я почему-то так считал, что должен все это запомнить, для чего-то мне это было совершенно необходимо, просто жизненно важно. И два небольших островка, попавшихся мне на пути, и каким-то образом уцелевшую прошлогоднюю желтую полоску тростника, довольно длинную, хорошо заметную, и острую, далеко вдававшуюся в лиман косу камыша. Эти детали вдруг стали для меня величайшим смыслом. Один раз мне послышался очень знакомый стрекочущий звук, точно такой, какой был у мотора на лодке косарей. Звук этот как будто пробивался из самой воды, но очень скоро исчез. Где-то рядом был их шалаш. Потом я наткнулся на сеть, которая перегораживала широкую протоку. Вероятно, это и была карава. Поплавки виднелись издалека, и про себя я отметил, что любому, кто наткнется на эту сеть, очень легко проверить ее и ограбить. Обзор вокруг превосходный, а потому безопасно. Меня как будто лихорадило, как бы в предчувствии чего-то неожиданного. Так со мной иногда бывало за пишущей машинкой.
Может быть, это и было то самое место, где косари наткнулись на лодку Степанова. Я вспомнил захлебывающийся голос Цапли: «…Назаров-то будто к нашему шалашу, а стрельнуло там, где мы бригадира Прохора видели. А мы уже в гирле, где карава колхозная. А возле каравы лодка. А там, смотрим, Степанов… Бомц ракету! Потом мотор завел и тикать… Прохор Назарова подстерег, а Степанов проспал на дежурстве. Собутыльники…» А ведь это наверняка то самое место.
«Он вроде философ был, — сказал о Степанове Симохин. — Его убить не могли…» Значит, Степанов и Назаров люди совсем разных характеров. Каждый по-своему понимал жизнь…
Оказывается, сюда наезжало довольно много посторонних. Даже я уже знал о некоторых: художник, который останавливался у Симохина, рыбак в белом пикапе, да и Кириллов в общем-то тоже был посторонним.
Солнце не село, а буквально рухнуло под землю, оставив в небе легкую розоватую лужицу. Я опустил весла, и едва ощутимый, поднявшийся на закате ветерок потянул мою лодку из протоки в лиман. Я старательно запоминал все, что видел. Вода в один миг стала серой, в камыше возникли какие-то шорохи, и я невольно начал смотреть по сторонам и вглядываться. Зашуршало совсем близко от меня, как будто чья-то лодка раздвигала тростник. Но тут же снова стало совершенно тихо. Однако у меня появилось чувство, что за мной кто-то следил. Чавкнула рыба. Коротко и словно спросонья щелкнула птица. Весь лиман был наполнен каким-то внутренним движением. Было еще в общем-то светло, но слишком уж быстро над головой появлялись звезды, правда пока не синие, а белые, светлые, неразгоревшиеся. Камыш теперь всюду стал сплошным и черным. Так я и не отыскал оранжевый шест, который был воткнут на месте убийства Назарова. Мою лодку тащило в лиман, а я сидел и никак не мог выкинуть из головы ту июльскую ночь, когда сквозь шорох дождя раздался выстрел, и опять вспоминал лицо Назарова, улыбку, которая так и не состоялась, его руку, лежавшую на кобуре, белую ночную бабочку в углу его фотографии… Его убили за характер. Так ли это?
Каким-то образом вышло, что это преступление на лиманах теперь коснулось и меня лично. Сперва был Дмитрий Степанович Степанов, ради которого я старался что-то понять, узнать и запомнить, и вот теперь эта вовсе не такая уж безобидная история с моим рюкзаком. Но в том-то и дело, и я был убежден в этом с самого начала, что сегодняшнее происшествие наверняка, безусловно, имело какую-то связь с убийством Назарова. Была эта связь! Была! Неспроста этот рыбец, хотя логика человека, сделавшего это, пока непонятна. И даже, возможно, я тут ни при чем, а кому-то понадобилось, скажем, заставить замолчать Симохина. Ведь так же и вышло. Симохин тут же замкнулся и показал мне на дверь. И опять же первая мысль, что необходимо было это Прохору. Да и вообще эта Ордынка жила неспокойно, тревожно, на нерве. И вот теперь-то, успев кое-что услышать, увидеть, я понял, что не имею права уехать просто так, я должен вернуться сюда во что бы то ни стало. Мне захотелось прямо сегодня, сейчас же объясниться и с Прохором, и с Камой, и с Симохиным. И кроме того, возможно, я действительно нужен был Каме. Лишь сейчас я всерьез задумался над тем, что ее тревога, кажется, была обоснована, а не преувеличена, и она не зря с такой настойчивостью требовала, чтобы я остался здесь. И не случайно в одну секунду возненавидела меня. Она хотела мне что-то сказать, рассказать…
