— Рюкзак мой, — как можно тверже сказал я. — Но он был пустой. А этот…
— Ну, Роберт Иванович, чудеса! — выкрикнул шофер, отрываясь от бутылки. — Полет на Луну! — и налил себе рюмку. — Ну, дела!
Симохин молчал, переводя глаза с мешка на меня, потом на Кириллова, и постепенно мрачнел.
— Понимаете, мой рюкзак был почти пустой, а в этом что-то есть, — сказал я ему.
— Чего?! А рыба! — воскликнул Кириллов. — Рыба! Я по запаху почуял, когда нес. И по спине-то слышно, что рыбины трутся. И вон батя Петро тоже рукой щупал, что рыба у вас. Так, батя Петро? А теперь человек от своего отказывается. Моя она, значит? Моя? Вот оно, как нас, дурачков, ловят, Роберт Иванович. Ладно свидетели тут оказались. Мне как Прохор дал, я так и принес. Так чего же это такое из нас сделать хотят, люди добрые? Не его рыба?! Или еще статью навесить надо? Совсем затравить? — И он приложился к бутылке.
— Какая рыба? — спросил я, зачем-то отреагировав на его усмешку, теряя себя. — Рюкзак мой, но никакой рыбы там не было.
Глаза Симохина стали совсем узкими.
— Ну, так и шо? Шо, если рыба, сынок? — вставил старый моряк. — От рыбы женка любить будет… За свои гроши чего же не купить? Были бы гроши. Не ворованная же, сынок. Так и хорошо, если рыба. Вези себе.
— И я скажу, — добродушно отозвался еще один старик. — А где ты ее теперь? Достань-ка, найди по нонешним временам рыбу. Попробуй-ка! Заплатишь! Не то что до войны.
Я подошел к рюкзаку и, сам не зная зачем и что хочу доказать, развязал его. Рванул веревку, распутал и посмотрел. До самого верха, аккуратно сложенные рядами, лежали тесно, как в банке, вяленые рыбцы. Рюкзак был буквально набит ими. Во мне разлилась апатия. Что теперь можно доказать? Устраивать разбирательство? Вот и пойман…
— Ну, а я что?! — Кириллов уже стоял за моей спиной, чуть ли не положив свою длинную шею мне на плечо. — Я ведь сразу почуял, Роберт Иванович, что рыбец тут! Закусоном пахнет! А то — уперли! Да от нас-то чего прятаться? Мы-то проколов не делаем. У нас так: что в кузове, то твое. Даже голова разболелась. — И он отпил еще из бутылки. — Во нервы стали…
Я разогнулся, рюкзак повалился набок, и несколько крупных толстых рыб выскользнуло на пол, сунувшись мне под ноги. Старики переглянулись, закашляли. Я смотрел на Симохина и чувствовал, что краснею под его узким колючим взглядом. Но и теперь это происходило как будто не со мной. Странный покой сошел на меня. Зачем я в этой Ордынке? Что мне здесь нужно? И почему должен это терпеть и оправдываться?
Симохин встал, собрал с пола рыбу и сунул в рюкзак.
— Да не моя это рыба, — рассмеялся я. — Не покупал я никакой рыбы, и откуда она в рюкзаке — не знаю. Может быть, он вам объяснит, — показал я на шофера. — А я не могу. Я не знаю, черт возьми.
Старики снисходительно улыбались, поглядывая на меня.
— Я? — оторвался от бутылки Кириллов. — Да вы что нас, товарищ, глупей паровоза считаете? Вы зачем мировую проблему делаете? Это я, значит, вам туда подсуропил? Во как! По новой вираж! Или Прохор вам, может, по доброте? Ну, дела! Да гори оно все… Белым огнем гори…
Мне, наверное, следовало тут же уйти из этой комнаты, взять себя в руки и вернуться через час-другой. Но мне было стыдно перед Симохиным, и я не знал, что сделать и что сказать вразумительного. Не выдумаешь ситуации тупее. Не объяснять же, сколько у меня было денег, и не пересчитывать же перед всеми, и не оправдываться же в самом деле, что я, как ушел от Прохора, как оставил там свой пустой рюкзак, так больше туда не заходил. Кто же это сделал?
— А-а-а! Сама залетела! — заорал шофер. — Во, батя Петро, как теперь! Да вы понимаете, что если у вас карман денег, я у вас даже на сто грамм не возьму. Отрыжка будет. Изжога! А вот у бати Петро, если всего-то одна тарелка ухи, я с ним присяду. Уважу. Я хлебну лежки две. Я такой. Есть у меня совесть, Роберт Иванович? Чего оскорблять! — И он мигом опрокинул еще рюмку. — Да я честный налогоплательщик. Я алименты плачу, не скрываюсь. А ну, батя Петро, зови Прохора, раз рюкзак у него был. Может, Прохору девать рыбца некуда. Приведи. Выяснять будем. Толковище устраивать. Лбы сшибать.
— Да чего Прохор-то рехнулся, что ли? — недовольно отозвался старик. — Чего ходить, ноги мучить. Чего ему рыбец, лишний?
— Слышали? — крикнул шофер. — Да никому ваше тут не нужно.
Я молчал, пытаясь не сорваться и найти какой-то выход из этого неожиданного для меня положения.
— А вы чего же сразу не сказали, что вам вяленая нужна, а не свежая? — осторожно тронул меня за рукав стоявший у мотоцикла старик, днем рассказывавший мне о своей внучке, уехавшей в Симферополь. Я только сейчас узнал его. — Я бы вам и тараньки, и рыбца нашел, — добавил он мирно. — Недорого бы отдал по случаю.
Симохин сидел, сунув ноги под табурет, поджав губы, покачиваясь из стороны в сторону, безнадежно уставясь куда-то в завешенное газетами окно. Я заметил, что он стал вдруг похожим на свой портрет, висевший прямо у него за спиной. Кепка уже была на голове, скулы играли, лицо из углов. Портрет, значит, не выдуман. Нет, конечно, принесенный сюда, начиненный рыбцами мой рюкзак — это была не его работа. А чья? Чья?
— Мировая проблема, Роберт Иванович! Пленум собирать надо! — раскручивался Кириллов. — Ничейный рыбец нашелся! Во жизнь пошла. И прав никаких не надо. — Язык у него уже заплетался. — Без баранки можно!
Я перестал слушать его. Еще полчаса назад все было так просто: я знал, что завтра вернусь сюда, что, может быть, как-то сумею помочь Каме, и у меня была эта комната, где я мог жить какое-то время, не думая о будущем, и был Симохин, распахнувший передо мной душу, в которую теперь залетел ловко брошенный кем-то ком грязи. Кто мог это сделать и для чего? Неужели действительно Прохор, который таким вот образом довел свои разговоры до конца? Первая мысль — что он.
— А чего, батя Петро, забирай рыбца, раз он ничейный! — кричал Кириллов, размахивая бутылкой, кажется, уже последней. — Сотни на две, считай. Такой товар где хошь пойдет. Бери, раз человек отказывается.
Старик улыбнулся, пожал плечами, смутился:
— Рыбец-то он дефицит. Мало… В городе в магазине не купишь. Его, говорят, в продажу не бросают. Дефицит пока.
— Ну да! — со смешком отозвался Кириллов, встал сам, неуверенно шагнул к рюкзаку и не нагнулся, а как будто связался над ним в узел и начал вынимать рыбу, швыряя к стене, считая. — Пока дефицит, а потом совсем не будет. Такой рыбец по петушку с ногами и руками оторвут. Калекой сделают…
А что, если это Кама? Мне даже стало не по себе от этой вполне ведь реальной мысли. Разозлившись на меня, да при ее-то характере… Но не все ли мне равно?..
— А ну не лазь до чужого. Чего руки-то! — вдруг строго гаркнул Симохин и повернулся к старикам. — А вы чего? Лодки смолить надо, а не торчать тут. Без вас как-нибудь. Вон пива по бутылке возьмите и топайте, — показал он на ведро, но, увидев, что оно пустое, замолчал и свирепо посмотрел на шофера. — А ты, Кириллов, домой в Анапу чеши. Нечего возле Прохора крутиться, побираться и к Румбе лезть. Жених! Это я тебе последний раз говорю. Дармоедство тут, понимаешь…
Кириллов быстро шагнул к столу, вынул пачку «Казбека» и по-лошадиному закивал, соглашаясь. Старики потянулись к двери, шаркая ногами, бросая на меня последние осторожные взгляды.
— А ты, шоферюга, не больно! — неожиданно взорвался уже на пороге старый моряк и опять рванул рубашку, обнажив синюю красавицу. — Ты егонного рыбца не трогай. Вон всю батарею вылакал. Ты кто тут такой, чтоб шмонать? Человек-то в город поедет, а там камни одни. Движение. Ты смотри, калымщик!
Они ушли. Кириллов пытался уложить голову на поставленный локоть и неизвестно на кого скалил зубы. Наверное, это была улыбка. Симохин как будто забыл обо мне, вынул из кармана бумаги и уставился в них, быстро листая.
— Смешная история, — сказал я ему. — Неужели же вы поверили?
— У меня работа, извините, — ответил он отрывисто, не поднимая глаз. — Ваше личное дело. Вам виднее. Рыбца у вас, конечно, никто не отнимет… Вот теперь вы понимаете, как я нарываюсь и как верить людям.
— Какого рыбца?! Вы серьезно?..
— Про Назарова ничего сообщить вам не могу. И про Степанова тоже, — продолжал он хмуро. — В прокуратуре узнаете. У меня с ними вообще были разные задачи. Им охранять рыбу, а мне снабжать людей этой рыбой. У нас все так: один работает, а двое контролируют, то есть мешают. А третьи с лекциями сюда ездят. Воспитывают честность и любовь к труду и родной природе. Чем еще обязан вам помочь? — откинув кепку, он посмотрел на меня в упор, и я увидел почти мальчишеские, чистые, оскорбленные несправедливостью глаза. — К вам у меня никаких претензий не имеется. Все в рамках. Приезжали сюда всякие клерки. Много чего обещали… Так что я, знаете, к разным нюансам привычный. Не удивишь. Эх, — вздохнул он. — А я-то вам про холодильник… Но я вам скажу: мне тоже скоро будет наплевать. Жизнь-то одна. Чего нервы портить? У меня вообще ни отца, ни матери. Махну куда хочу. Мне эти накладные уже костью стоят. Терпеть можно, но до предела. Вот я на пределе. Потом: крык — и сломался. Сейчас плачу, а завтра смеяться буду. Ну, зачем, скажите, мне все это? Никакой, к черту, холодильник, а дом себе с верандой построю. В Темрюке, на море. На одних дачниках, как генерал, жить буду. Я тоже ушлый… А вам отдам свое место. Вот тогда поймете. Министр вам: «Рыбу дай. Стране нужно. План». Инспектор: «Рыбу не трогай, или я на тебя акт напишу». Вот Назаров на меня и написал, а я его подкараулил и хлопнул. Так в прокуратуре и скажите, что я вам признался. Довели, вот и убил. Вот для чего на лимане ночью был. Прохор меня удержать хотел, а я убил. Слышали ведь, наверное, утром нашу с ним свару. А теперь он меня выдать хочет. Я убил. Я. Вот так.
