Слушать его было интересно. Но я все равно не мог избавиться от того, что знал о нем. Знал, что и он в ту ночь был на лимане и эта самая душа его неспокойна. И не слишком ли красиво и выгодно для себя говорил он все это? Или, может быть, действительно соскучился по собеседнику, а мыслей в этой затерянной Ордынке накопилось много?
— …А по душе, если жить по душе, тогда как… Вот вы скажите, как тогда, как поверить, что эти лиманы загибнут, накроются? А жить тогда этой душе чем же? Спиваться? Набивать чемодан деньгами, пока еще можно? Разводить спекулянтов? Чего же остается? Ну, вот Ордынке-то этой чего остается? Помирать? Вот в подонки пойдешь… А я считаю: не погибнут лиманы. Не может быть. Не могут в государстве такие дураки сидеть. И одно дело рыба, а ведь и красота! Вот мы выедем… Спору, конечно, нет, — прихлопнул он ладонью по столу, уронил кепку и поднял ее, — заводы нужны. Так точно, нужны. Но время-то — автоматика. А вот почему, почему новые заводы под землей не делать? А! Машине-то все равно где работать. Понимаете мою мысль? И дым этот как-то там перерабатывать, улавливать, что ли, можно. Я не специалист. Я в стройбате служил, а потом по рыбе. Почему их нельзя под землю? А наверху только беседки с колоннами, и там пульт, диспетчеры. Верно же? Или считаете, что утопия? А я думаю, так и будет. Скоро. Надо нам создать в стране зоны образцовой чистоты природы. Ведь соображают же там, наверху, что заводов хоть тыщу строй, хоть в Америке покупай заводы, а вот моря, как наше, как Азовское, шиш, не построишь, ни за какую валюту не купишь. А вот от нас-то валюта идет. Сама тут эта валюта разводится. Земля, она сама по себе, как человек. Каждая часть важна. Вот я потому и верю. Вот потому и холодильник надежный поставлю. Да я горло перегрызу, кто на эти лиманы рукой махнул. Любому! — И его серые глаза блеснули твердостью. — А вы мне помочь должны. Обязательно. А я вам скажу, к кому обратиться. Фамилии дам. У меня ведь и разрешения нет, и проекта нет. Ничего. Кирпичи вожу. Достал слева. Один, можно сказать, председатель колхоза меня только и поддерживает. А так смеются, когда прихожу куда. Чокнутый, говорят, — невесело засмеялся он. — Вот так и хожу в чокнутых, а теперь еще сделали и подозрительным за то, что на лимане был. Да, вообще-то, конечно, мне это плевать, в чем там меня подозревали Назаров, или Степанов, или еще кто. Вот так вроде бы за одни лиманы воюем и друг друга топим. Полагается так, что ли? На этой самой раскладушке ночью иногда лежишь, ну так, поверите, горько. Думаю: да пропади оно все, уеду, смотаюсь. А утром посмотришь на лиман, на всю красоту — отойдешь. Человеком-то надо оставаться. Надо? Или курить, может, начать? Дайте сигаретку, если есть.
Мне почему-то вдруг захотелось, чтобы за этим столом оказался Костя. Наверное, эти два человека быстро нашли бы между собой общий язык и решили бы какое-нибудь дело. Что-то в них было одинаковое, если, конечно, верить Симохину и убежденность его искренняя. Я протянул ему сигареты.
— Да ведь я и оправдываться не намерен, как меня ни называй, — усмехнулся он, прикурив. — Не намерен…
— Скажите, а как, по-вашему, — спросил я, — а почему именно Назарова? Как вы сами считаете? Или это случайность? Понимаете? В инспекции же, наверное, много людей.
— Много. Но тут-то были закреплены Назаров и Степанов, — сказал он. — Вот к этим лиманам. Их участок.
— А вы не можете рассказать, что это были за люди? Для меня это важно. Вы же, наверное, их хорошо знали.
Он задумался. Я отставил тарелки и закурил тоже.
— Понимаю, понимаю… Да ведь вот какая судьба, — усмехнулся он. — Назарова убили, а Степанов-то позавчера умер. О мертвых что говорить плохо? Не полагается вроде бы по-христиански. Но, если вам нужно… Может, Назарова и специально, хотя фактов у меня нету. Тут дело с Назаровым такое… Как бы мне объективно, чтобы вас не запутать?.. Его могли за характер. Он вроде как бы всех в тюрьме считал, а себя надзирателем, — наконец нашелся он. — Или нет: все у него как бы крепостные на его собственном лимане. И все только и делают, что воруют. Ну, а Степанов поумней был, помягче… Степанов рассуждать умел. Про лиманы, про моря, про людей. Он вроде философ был… Его убить не могли. Кого это еще там? — повернулся он, не договорив.
В доме раздался какой-то скрип, возникло движение, послышались шаги, в дверь точно поцарапались, и под самой притолокой в комнату просунулась нечесаная, пугливо лупающая водянистыми глазами голова шофера Кириллова.
— Чего? — недовольно спросил Симохин. — Чего у тебя? Ну?
— Я вот, к товарищу мне, Роберт Иванович, — лениво протянул Кириллов, уставясь на меня, и, согнувшись, ввалился в комнату.
Ведь вот бывают необъяснимые вещи. Увидев этого неожиданно появившегося человека, услышав его вялые, растянутые слова, я каким-то образом сразу же почувствовал тревогу. Он только заглянул, и я тут же подумал: «Ко мне…» — и словно завороженный смотрел на прыгавшую в его губах тяжелую мокрую папиросу. Наверное, это было потому, что весь день я ощущал на себе чью-то пристальность, настороженность, и невольно, не отдавая себе отчета, каждую минуту ждал, чем же это кончится, и до сих пор не мог расслабиться.
— Чего, Кириллов? Чего к товарищу? — спросил Симохин. — Чего это у тебя?
На руке у Кириллова, свисая рукавом, болталась моя куртка, я тут же узнал ее, а за спиной, перекинутый через плечо, возвышался горбом круглый, туго набитый и довольно большой мешок.
— Тут Прохор дом закрыл, велел товарищу шмутки передать. Вот, — бросив куртку на мотоцикл и тяжело опустив мешок на пол, он вздохнул, быстро оглядел стол и рукой вытер с лица пот. — Ух и жарко… Пить охота… Два места. Можно идти?
Я смотрел на него, стараясь понять, что означает этот мешок.
— Так мне идти? — косясь на стол и на ведро с бутылками, несчастно повторил он и вздохнул еще раз.
Я покачал головой и почему-то засмеялся:
— Нет. Куртка моя, а этого мешка я не знаю, первый раз вижу. У меня был рюкзак. Самый обыкновенный дорожный рюкзак, — сказал я, лишь сейчас заметив, что этот мешок был такого же цвета, как мой рюкзак. — Никакого мешка у меня не было, — добавил я, вставая, убеждаясь, что это и был мой, да, мой собственный рюкзак, но только неизвестно почему такой круглый.
— Не ваши вещи? — спросил Симохин.
— Так это что же, Роберт Иванович? — ни с того, ни с сего шумно взорвался шофер. — Совсем уже нас за людей не считают? Мне дали, а я что? Что было, то я на себе и притаранил. Как взял, так и принес. Мне Прохор сказал: «Товарищу, может, уезжать надо, отнеси». Да со мной всю-то дорогу люди шли. Никакого рюкзака не было. Два места. Или уперли у вас чего? — И, раздраженно взглянув на меня, он шагнул к столу, сел на мой табурет, нервно схватил бутылку с коньяком, налил рюмку и махом выпил. — Да я людей позову, пусть скажут: дотрагивался я до чего? Уперли, да? Уперли?
Он выскочил, болтаясь на полусогнутых ногах, и тут же вернулся. За ним, покашливая, бочком, вошли два старика, встали у стены, ничего не говоря, как бы собираясь наблюдать.
— Вот от самого Прохора шли! — выкрикнул Кириллов. — К вам, чтоб магазин Румба открыла. Вот пусть скажут: брал я чего? Курей смешить! Какой-то еще рюкзак. А это чего? Не рюкзак?
— Рюкзак, — сказал я, не успевая опомниться, не зная, кому именно и что я должен отвечать, и уже понимая, что происходит что-то серьезное.
— Так мешок-то ваш, значит? — посмотрел на меня Симохин. — Ваш все же? Все в порядке?
— Мой, — подтвердил я, как во сне. — Рюкзак мой, но…
— Да чтоб тут, на Ордынке, чего-либо, Роберт Иванович. Тут пропало? — перебил меня Кириллов. — Да чтоб тут… Я такого не видел, Роберт Иванович. Да тут завсегда хлеб-соль, заходи и бери. Народ-то какой драгоценный. Народ-то старинный. Рубашку последнюю — на! На! Я так говорю, Роберт Иванович? Я правильно говорю? — Он потянулся к ведру, вынул бутылку и стал открывать пробку зубами. — Чтоб тут пропало…
— Подождите. Дайте мне сказать, что у меня ничего не пропало!
Меня начало захлестывать от этой пока не совсем понятной мне истории. К тому же меня все больше бесила наглость этого шофера, откровенно распалявшего себя, пользовавшегося моментом, чтобы выдуть коньяк и лишь ради этого, кажется, разыгрывавшего здесь обиду. А кроме того, меня сковывало присутствие здесь стариков, явно ничего не понимавших, но посматривавших на меня с какой-то терпеливой снисходительной жалостью, привыкших, очевидно, ко всему. Откуда-то появился еще и третий, тот самый с вытатуированной красавицей на груди, веселенький и бессмысленно улыбавшийся. «Чего тут, сынки? Чего не поделили, сынки?» — время от времени повторял он, стоя в дверях.
— Рюкзак мой, — как можно тверже сказал я. — Но он был пустой. А этот…
— Ну, Роберт Иванович, чудеса! — выкрикнул шофер, отрываясь от бутылки. — Полет на Луну! — и налил себе рюмку. — Ну, дела!
