коммунистов вера печатному слову была безгранична, абсолютной была эта вера. И, кажется, до сих пор люди верят в то, что раз об этом пишут в газете — значит, это правда. Если я, напишу, а редактор пропустит это в печать, что, скажем, Алла Борисовна Пугачева на самом деле в девичестве носила фамилию Пупкина — семь человек из десяти мне поверят и будут рассказывать друзьям своим и знакомым, что Пугачева никакая не Пугачева, а… и так далее.
Мне до лампочки, какую фамилию носила в детстве Пугачева. А репортеру, например, «Клюквы» — не все равно. И он пишет заведомую лабуду, чтобы повысить тираж своей газеты.
И семь из десяти ему верят.
Впрочем, к чему все это? Что-то действительно неладно вокруг меня, раз я предаюсь таким серьезным размышлениям. И у вас время отнимаю.
А, ну да, понял.
Штука вся в том, что я больше не могу перемещаться по лодке, лежать у себя в каюте, ужинать, разговаривать с кем-либо, — не думая о том, что происходит. А происходит, мягко говоря, нечто странное.
Как там в песне поется? «Сердце, тебе не хочется покоя…»
С отсутствующим выражением лица я ходил между людьми и негромко, себе под нос напевал:
— «Сердце, тебе не хочется покоя… Сердце, как хорошо на свете жить…»
— Очень смешно, — услышал я рядом с собой голос распорядительного директора.
Вид у него был очень недовольный.
— Что такое? — не понял я его.
— Вам что, больше совсем нечего петь? — упрекнул он меня с несчастным видом. — Или вы издеваетесь?
Я понял его и кивнул.
— Больше не буду.
— Спасибо.
— Ну, что нового? — спросил я его.
Он в страхе на меня посмотрел и после паузы тихо проговорил:
— Знаешь, — по-моему, он впервые назвал меня на «ты», — я только теперь понял, насколько мудра эта пословица: «Отсутствие новостей — это хорошие новости». Я бы сказал даже больше: отсутствие новостей — это очень, очень хорошие новости.
— Понимаю, — сочувственно сказал я.
Он кивнул.
— Я выгнал его, — чуть горделиво проговорил он. — Ты видел, как я его выгнал?
— Видел. Ты молодец.
— Ай, бросьте, — махнул он рукой. — Не молодец, а малобздец. Трясусь, как лист осиновый.
— Что так?
— Да не блефует он.
— Откуда ты знаешь?
Он усмехнулся.
— Знаю.
— Ну и что? — спросил я.
— А ничего, — пожал он плечами. — Жизнь, я надеюсь, не кончится на этом «Сафари», верно?
— Тебе виднее.
— Да уж, — оказал он. — Лишь бы все это поскорее закончилось.
— Что именно?
— Круиз, — объяснил он мне как несмышленышу и чиркнул по горлу ребром ладони. — Вот он где у меня уже.
И вдруг стал ужасно официальным.
— Ну что ж, Григорий Иванович, — сказал он почти сухо, — веселитесь, не буду вам мешать. Приятного вечера!
Я даже не успел толком ему ответить — так быстро он растворился в толпе присутствующих. Что это, интересно, на него нашло?
У стола рулетки по-прежнему было полно народу. В игре, разумеется, участвовали не все, но можно сказать, что все.
Это не парадокс. Ставки делали человек пять. Но еще человек десять как минимум не просто стояли рядом и смотрели, но, казалось, они принимают в игре самое непосредственное участие. Это было даже не внимание, даже не сопереживание. Это была сопричастность.
Я никогда не видел таких лиц. Я бывал в казино не раз и не два, я видел, как люди проигрывали целые состояния, видел отчаяние и безудержную радость, но никогда не видел, чтобы так отчаянно болели. Хотя слово «болеть» — какое-то футбольное, здесь другое нужно, но у меня нет сейчас ни времени, ни сил, чтобы подобрать то, которое наиболее точно передавало бы то, что я видел. Я не могу сказать, что мне нравилось то, что я видел.
Нет, здесь не было выпученных глаз, дрожащих губ, нервно сжимающихся в кулаки рук, лица присутствующих можно было бы даже назвать вполне пристойными, но напряжение, которое царило вокруг этого стола, его жуткая, тяжелая энергетика производили мрачноватое впечатление. Жажда денег и какой-то безотчетный страх разлились в воздухе.
Только на одно лицо можно было смотреть без внутреннего содрогания. Это было лицо женщины-крупье.
Оно было бесстрастным, спокойным, отрешенным, я бы сказал, каким-то нездешним. Страсти и бури, бушевавшие в душах ее клиентов, казалось, не трогали ее совсем. Да они, наверное, ее и не трогали. Я всегда завидовал людям, которые умеют владеть собой.
Впрочем, она может и не притворяться. Может быть, ей действительно безразлично, кто из ее клиентов выиграет, а кто проиграет. Если принимать близко к сердцу проблемы своих клиентов, нужно идти в сиделки, а не в крупье.
Сначала я думал, что смотрю только на нее потому, что мне противно смотреть на остальных. Мне и вправду было противно смотреть на остальных. Я и в нормальном-то казино не мог наблюдать за игроками без некоторого смятения в душе. А уж в этом-то…
Мне трудно сказать, почему в этом казино, на этой подводной лодке, было какое-то особенное напряжение. Может быть дело в том, что происходит вокруг нас? Положение-то замкнутое. Может быть, это тип клаустрофобии такой? Черт его знает.
Так или иначе, я смотрел на Ольгу, крупье, и понимал, что мне приятно на нее смотреть.
Я долго, наверное, на нее смотрел, и в какой-то момент ее огромные глаза встретились с моими, и легкое недоумение пробежало по ее лицу, не задержавшись, впрочем, надолго. На одно короткое мгновение она скользнула по моему лицу взглядом, нахмурилась, словно решала про себя небольшую задачку, и снова стала бесстрастной, как… ну как кто? Как крупье, кто же еще…
Я смотрел и почему-то мне не хотелось отводить от нее взгляд.
И в эту самую минуту до моего плеча дотронулась Рябинина:
— Лапшин!
Странно… Все это время, с того мгновения, когда она чуть ли не влетела сюда же, в этот зал и увела Костю Сюткина, ни словом со мной не обмолвившись, все это время я настолько старательно гнал от себя всякие мысли о том, где она и что может поделывать, что почти убедил себя в том, что Юлия Рябинина отсутствует в природе. Не то, чтобы я такой уж черствый и мне наплевать на своих товарищей, но если, простите за выражение, мне очень больно, слишком больно, я пытаюсь делать все, чтобы мысли мои шли по такому пути, чтобы причинять мне как можно меньше страданий. И только поэтому я не думал о Рябининой с Сюткиным, хотя не забывал о них ни на минуту.
Вот такой я странный человек,
