успокоив ее.
— Ты что стоишь? Дорога каждая минута! — услышал он раздраженный голос отца.
Ахмади ничего не оставалось, как, бросив любимой горячий прощальный взгляд, бегом спуститься к табуну. О, если бы ему знать тогда, что он видит ее в последний раз! Что спустя годы он «увидит» ее повзрослевшее лицо губами, руками, что в его глазах, в которых навсегда поселится мрак, она останется юной, такой, какой была в то утро…
Ахмади спустился на пастбище, поймал черного коня отца, без труда оседлал его, так как конь давно привык к Ахмади, и выехал на тропинку, ведущую к аулу Боккачо.
Этот аул считался самым труднодоступным в горах. Путь туда — узкая петляющая тропинка — открывался только на два-три летних месяца. В остальное время идти в Боккачо можно было, как говорили старики, лишь с саваном в руках.
По этой-то тропинке, висевшей над пропастью, как канат или как меч, двумя концами опирающийся на камень горы, и отправился Ахмади со своей тяжелой вестью в раннее утро июня сорок первого года.
И надо же было случиться, чтобы на середине тропинки, где двум всадникам ни за что не разойтись, из-за поворота навстречу Ахмади вылетел золотогривый конь удивительной красоты.
— Асаламалейкум! — негромко, огорченно сказал хозяин золотогривого коня. — Мой брат женится и послал меня пригласить на свадьбу родных и друзей из соседних аулов. Вот встал спозаранку, думал, тропинка будет свободна.
— Ваалейкум салам! — отвечал Ахмади. — У меня печальная весть, печальнее не бывает. Сегодня ночью Германия напала на нас. Меня послали в ваш аул сообщить о том, что началась война.
Как мечи в бою, как молнии в тучах, на миг скрестились взгляды всадников и коней. И минуты себя ждать не заставляя, слез с коня тот, что ехал звать гостей на свадьбу. Горячим своим вздохом осушив мокрую от росы тропинку, он снял с коня седло и сбрую, обнял его, погладил золотистую спину, шепнул: «Ласточка, прости ты нас, людей», — и, отвернувшись, крикнул Ахмади:
— Толкни его сам, я не могу!
Только сейчас до Ахмади дошел весь трагический смысл этой нечаянной встречи.
Ведь по законам гор на тесной тропинке дорогу должен уступить тот, чье дело менее важное. А поскольку двум коням не разойтись, один из них падает в пропасть, а его всадник продолжает путь пешим.
Золотогривый конь смотрел на Ахмади горячими, почти человеческими глазами. Он был молод, этот конь, полон сил. Ни разу в жизни — ни в снежную заметь, ни в весеннюю распутицу, ни в осеннюю непогодь — он не подвел своего хозяина. Ему предстояло еще долго служить человеку, объездить много дорог… если бы, если бы не эта встреча.
— Толкни же скорее! — чуть не плача крикнул парень. — А то… а то я сам прыгну вместе с ним.
Но Ахмади не пришлось своей рукой столкнуть животное в пропасть. Умный конь понял, чего от него хотят.
Как только Ахмади протянул внезапно ослабевшую, не повинующуюся ему руку, конь встал на дыбы, окинул огненным зрачком горы и небо и, заржав так, что задрожали горы, стрелой мелькнул над пропастью. Минута — и золотогривый красавец исчез в ее тумане. Первая в горах жертва великой войны.
В тот самый миг Ахмади почувствовал, как что-то оборвалось у него внутри. Не было больше в нем ни боли, ни страха, ни слез, ни любви, ни умиления, ни жалости. Словно это детство, нежное и мягкое детство, оторвалось от него навсегда. В аул Боккачо ехал уже другой человек, не восторженный, мечтательный юноша, а суровый и жесткий мужчина, познавший цену жизни и смерти. С этого дня на его левой щеке появилась чуть заметная складка, которая все углублялась, пока не превратилась в борозду, придававшую его лицу асимметричность и напоминавшую ту колею, которую по весне прокладывает трактор на черной влажной земле.
…Война не пощадила Ахмади. Она отняла у него отца, братьев, верных боевых товарищей. Она лишила его света и солнца, навсегда поселила мрак в его глазах. На его руках умирали те, кому без раздумий он отдал бы свою жизнь. И все-таки с годами притупилась боль, ослабели, померкли воспоминания. Даже с потерей зрения он примирился с годами. И лишь одно воспоминание кровоточило с прежней силой: умные, все понимающие глаза коня, гибкое золотистое тело, мелькнувшее Над пропастью, ржание, от которого содрогнулись горы.
И потому он старался почти никогда не думать, не вспоминать об этом.
…Когда, выполнив свою печальную миссию, Ахмади вернулся в свой аул, он не узнал его.
Еще издали он заметил, что почти в каждом дворе стоят оседланные кони, а на крыльце висят черные бурки. И сердце его сжалось от предчувствия близкой беды.
Бурки… они сопровождают горца всю жизнь. Белая — как символ радости, и черная — каждодневная, будничная. Она же и вестник печали. Белую дарят сыну в день рождения. В белой бурке он встречает невесту и в белой же отправляется в первый самостоятельный путь.
Черная бурка — надежный дом горца, его постель на пастбище, его палатка в бою. Недаром говорят, что рахатинские бурки и в огне не горят, и в воде не тонут.
В доме Байсунгура хранилась только одна белая бурка, потому что в те годы, когда появились на свет сыновья Аминат, было не до праздников. И только в день рождения самого младшего, Ахмади, дедушка подарил ему белую бурку.
Зато черных было пять — каждому мужчине по бурке.
Без белой, праздничной, можно обойтись, а вот без черной, будничной, никак.
Поэтому в каждой сакле над постелью мужчины висят бурка, папаха, пандур и кинжал. Если ночью раздается стук, горец спросит: «На свадьбу или на битву?»
До сих пор, сколько Ахмади себя помнит, отец и братья пользовались только пандуром. Однажды Ахмади даже спросил: «Отец, а зачем нужны эти кинжалы?» — на что отец ответил: «Пусть тысячу дней кинжал пролежит в ножнах. Но когда-то настанет и тысяча первый день. На случай этого дня мы и храним кинжал».
Так вот он какой, этот тысяча первый день…
Плач и причитания женщин, враз постаревшее лицо отца. Черные бурки на каждом крыльце — как вороны, раскинувшие крылья, прерванный праздник первого дня лета. Туманные от непролившихся слез глаза Аймисей. Тревожное ржание коней, почуявших беду. Опустевшие пастбища: ведь там не осталось ни одного табуна. Холодные, словно осиротевшие камни годекана.
А ведь еще несколько часов назад празднично пылали факелы, звучали песни, женщины несли в горы вкусную еду, и он, Ахмади, был переполнен своей любовью и счастьем.
Как быстро, как неисправимо все изменилось.
Ахмади так углубился
