в свои печальные мысли, что даже совершил недопустимую оплошность — въехал в аул на коне, что считалось неуважением к аульчанам. Опомнился он уже возле годекана. «Вай, что подумают обо мне!» — мысленно воскликнул Ахмади и торопливо соскочил с коня. Но годекан был пуст. И некому было сделать Ахмади замечание.
Войдя в свой двор, Ахмади увидел трех оседланных коней; перед каждым лежала большая охапка сена.
Байсунгур, стоя на крыльце, возился с кинжалом: то вытаскивал из ножен, то вкладывал обратно. «Совсем заржавел, — недовольно бормотал он, — и то сказать, я не вынимал его с того дня, как родился Алибулат».
Алибулат пытался втиснуть в бязевый чехол скатанную бурку. Но и ему это плохо удавалось.
Аминтаза сосредоточенно рассовывал по хурджинам какие-то свертки.
Сурхай натягивал сапоги.
— Куда это вы собрались? — спросил Ахмади, пытаясь придать своему голосу веселость и беспечность.
— Как куда? На фронт, — отвечал отец. Ему наконец-то удалось легко вынуть кинжал из ножен.
— На фронт? Так быстро?
— А чего ждать? Пока враг дойдет до твоего крыльца? Нет, сынок, ждать нельзя. Тебя оставляем за старшего.
— Отец, я с вами!
— Нельзя, сынок, тебе еще рано воевать. Да и мать не оставишь одну.
В это время из летней кухни вышла Аминат с большим блюдом, покрытым белой тряпицей. Ахмади вдохнул горячий запах хлеба и только теперь понял, как он проголодался.
Приподняв тряпицу, он схватил чурек и, отломив половинку, с жадностью, почти не разжевывая, стал глотать теплые мягкие куски.
— Вай! — сказала Аминат, глядя на него с несказанной жалостью. — Солнышки мои, вы же совсем голодные. Что сказать, уже почти полдень, а мы даже не завтракали. Ведь вся еда осталась там, в горах, нетронутая. Садитесь скорее за стол. Сейчас я принесу урбеч.
— Мама! — окликнул мать Сурхай.
— Что, мое солнышко?
— Я хотел тебе сказать что-то важное, — и Сурхай опустил голову.
— Что-нибудь случилось? Ты заболел? — испугалась Аминат.
— Нет, мама, я здоров, — поспешил успокоить ее Сурхай. — Это совсем другое.
— Что же, сынок?
— В общем, дело в том, ты только, пожалуйста, не волнуйся, ну ничего особенного, в общем, пустяк…
Аминат во все глаза со страхом глядела на сына.
— В общем, я женился…
— Вабабай! — ударила себя по коленям Аминат. — Что слышат мои уши? Или я сегодня сошла с ума, или это все с ума посходили. Байсунгур, ты слышишь, что сказал твой сын? А ну-ка повтори это отцу.
— Отец, я женился, — смущенно признался Сурхай.
Байсунгур, отложив кинжал, прищурившись, весело смотрел на сына, словно оценивая, на что он годен.
— Та-ак, — наконец произнес он, — на ком же, если не секрет?
— На Марии, — прошептал Сурхай, все ниже опуская голову.
— Когда же это случилось? — спросил Байсунгур голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Он, видимо, решил, что Сурхай опозорил девушку, сойдясь с ней до брака.
Угадав его мысли, Сурхай поспешно пробормотал:
— Мы зарегистрировались в райцентре… еще месяц назад.
— Люди, вы слышите! — завопила Аминат, простирая руки к небу. — Мой сын женился, без свадьбы, потихоньку от родителей, как вор. Неужели ты не мог сказать нам, мы бы устроили пышную свадьбу. Ты что, не сын горянки? Ну, Мария — другое дело. Она из России, не знает наших обычаев. А ты-то, ты…
— Ну да! — набычился Сурхай. — Вы бы сказали: подожди, пока Алибулат женится. Нельзя перепрыгивать через голову брата… Я думал, после его свадьбы и мы сыграем свою; так вы бы и не узнали, что мы еще в апреле расписались. А тут война. Я же должен привести жену в дом.
— Так чего же ты стоишь, ступай скорее за женой, — еще больше разволновалась Аминат, а про себя подумала: «Вот тебе и тихоня! Недаром говорят, что тихая кошка слижет сливок больше, чем та, что мяукает».
Но даже это событие, которому еще вчера не было бы равного в ауле, померкло, стушевалось перед силой и величием общей всенародной беды.
Аминат вынесла на веранду эмалированную кастрюлю, до краев наполненную застывшим урбечем.
— Вай, у вас же со вчерашнего вечера и крохи во рту не было, — говорила она, намазывая урбеч на большие ломти хлеба. Все расплывалось у нее перед глазами. Руки дрожали. Один ломоть упал на пол. Аминат не стала поднимать его. Вспомнив о сыре, она снова бросилась было в кухню, но Байсунгур остановил ее:
— Хватит хлопотать. Аминтаза сходит за сыром. А ты посиди, устала небось.
— Вай, родненькие, без вас насижусь. Не для кого будет делать… — Голос ее дрогнул, губы искривились. Она села прямо на пол и беспомощно протянула руки к своим сыновьям. — Алибулат, — голос ее звучал торжественно, — когда ты был маленьким, ты променял балхарцу на глиняный свисток целую тушу сушеного мяса — весь наш запас на зиму, и тогда я побила тебя. Прости!.. Аминтаза, помнишь тот день, когда ты очень хотел купаться, а я забрала тебя с озера домой. Ты плакал и вырывался, а я все равно не отпустила тебя. Какая я была злая. Простишь ли ты свою несправедливую мать?.. Ахмади, помнишь, как ты выщипал все перья у кур, когда собирался делать крылья? Я тогда обязательно отшлепала бы тебя, если бы не отец. Прости меня!
— Это ты нас прости, мать! — хором отвечали сыновья. — Прости за то, что мы баловались, разбивали носы, рвали одежду, получали двойки, мало помогали тебе по хозяйству. Прости за то, что пользовались твоей слабостью и добротой, когда по утрам, щадя наш сон; ты сама отправляла корову в стадо, сама убирала хлев, сама таскала на зиму кизяки… Прости за то, что мы, четыре здоровых балбеса, были тебе такими плохими помощниками.
Ахмади смотрел на мать и не узнавал ее. За какие-то полдня из красивой загорелой женщины она превратилась почти в старуху: глаза ее запали, лицо почернело, твердо и жестко обозначились скулы, растрепанные полосы выбивались из-под платка и падали вдоль щек какими-то вялыми, бесцветными нитями. Видно, Байсунгур тоже заметил эту перемену. Перехватив взгляд сына, он подошел к жене и положил свою тяжелую руку ей на плечо:
— Не убивайся, мать. Война кончится быстро, вот увидишь. Мы обязательно вернемся. Разве с такими богатырями кто-нибудь справится?! А пока Ахмади останется с тобой. Он будет тебе опорой и поддержкой.
— Никогда не думала, что жизнь может так измениться за каких-то полдня, — заплакала Аминат.
…На гумне собрались все жители аула Струна, начиная с малого ребенка, который только-только учился делать свои первые шаги, и кончая глубоким старцем, уже с трудом передвигающим ноги. Отсюда аул провожал на фронт своих мужей, сыновей, братьев и отцов.
Вряд ли поле боя
