Кричащих. Тотчас Красный Рыцарь – весь
До кончика копья и гребня шлема
В броне кроваво-красной – показался
Из врат и заорал на Короля:
«Эй ты, по ком давно уж плачет ад!
Не тот ли ты Король с душой скопца,
Угодник женский, что с такой охотой
Из мира выстриг мужество? Будь проклят!
Был рыцарем твоим заколот брат
Моей любовницы, и я, который
Слыхал ее вытье и вопли, – ибо
И у меня душа оскоплена —
Убийцею поклялся, скорпионом,
Что вертится в аду и сам себя
Хвостом до смерти жалит, твоего
Любого рыцаря, кого бы мне
В сраженье удалось свалить с коня,
Повесить. Ты Король? Так защищайся!»
Он смолк. Артуру голос был знаком.
Шлем часть лица скрывал, но имя[204] где-то
Блуждало в дебрях памяти Артура.
Не снизошел Король до примененья
Меча иль слова, но зато позволил
Пьянчуге, поскакавшему к нему,
Чтобы пронзить его своим копьем,
С коня свалиться и упасть в болото.
Как гребень набегающей волны
В глухой ночной тиши на брег песчаный
Обрушивается, и клочья пены
Вода разносит далеко кругом,
Сама ж уходит медленно в песок,
Пятнистый от луны и облаков,
Так великан главою рухнул вниз.
Тут рыцари, воинственно крича,
Набросились на пьяного гиганта
И растоптали в кровь его лицо,
И голову в трясину погрузили,
При этом сами вымазались илом.
За криком не услышав Короля,
Они вломились в замок и рубили
Мечами всех подряд, мужчин и женщин,
От пьянства отупевших, и крушили
Столы с вином, и стольких умертвили,
Что своды сотряслись от женских воплей,
А по полу текли потоки крови.
Тогда, на вопли воплями ответив,
Они тот замок подожгли, и пламя,
Взлетевшее от северного ветра
До самых звезд, к Алькору с Эйлиотом[205],
Осенней ночью красным озарило
И сто озер вокруг, чьи воды были
Как те, что видели Моавитяне[206],
И складки дюн к востоку от озер,
И плещущееся лениво море.
И стали безопасными дороги,
Но в сердце Короля царила скорбь.
И тут Тристрам проснулся. Сон кровавый
Куда-то канул, и опять вернулись
Шалаш убогий и стенанья ветра.
Воитель свистнул верного коня,
Который пасся на лесной опушке,
И, на него вскочив, вперед помчался
Под вечно шелестящею листвой.
Узрел он вскоре женщину. Она
Рыдала, стоя около креста.
Спросил Тристрам: «Из-за чего ты плачешь?»
«Я плачу, господин, – она сказала, —
Из-за того, что муж меня покинул,
И, может быть, его уж нет в живых».
Подумал он: «Что, если ненавидит
Она теперь меня[207]? Нет, не хотел бы
Такого я! А если все же любит?
Нет, этого я тоже не хотел бы…
И сам не знаю я, чего хочу».
А женщине сказал: «Не надо плакать.
Ты подурнеешь, и тогда супруг твой
Тебя разлюбит, ежели вернется».
Так, день за днем по Лионессу мчась,
Он въехал наконец во мглистый лес
И, протрубив, невдалеке услышал
Лай Марковых собак. Лай этот в сердце
Тристрама отозвался. И однако
Свернул он к Тинтагилю, что стоял
Частично на земле, частично в море
И был увенчан башнями.
В одной
Изольда-королева у окна
Сидела, и закатное сиянье
Ее чело и шею озаряло.
Узнав на узкой лестнице витой,
Что к ней вела, шаги ее Тристрама,
Она вскочила, краской залилась
И, выбежав за двери, обняла
Его своими белыми руками,
Заголосив: «Я знала, что не Марк!
Шаги без слов сказали мне – не он!
По замку Марк крадется, словно кот,
Ты же, как воин, по нему шагаешь.
Тебя он ненавидит точно так же,
Как я его, а я его – смертельно!
Клянусь тебе, я знала, что ты близко,
Ведь ненависть моя к нему росла».
С улыбкой ей сказал Тристрам: «Я здесь,
И Бог с ним, с Марком, коль тебе постыл он».
Чуть отступив, ответила она:
«Обидеть можно ли того, кто сам
Себя не любит? Если б не боялся
Тебя он, то меня бы изувечил,
Сожрал, обезобразил, ослепил…
Да есть ли право на меня у Марка,
Коль за него не стал сражаться он?
Не шевельнул и пальцем, хоть и знал,
Что не верна ему я. Но послушай!
Не встретил ли его ты? Он сегодня
Охотиться уехал на три дня.
Так он сказал. Однако может он
И через час вернуться. Уж такой
Обычай у него! Так я прошу:
Не ешь ты с Марком, ибо ненавидит
Тебя он даже больше, чем боится,
Не пей, и, проезжая через лес,
Забрало опускай, чтобы стрела
Из чащи не оставила меня
Пред Марком и пред адом без защиты!
О Господи! Я ненавижу Марка,
Пожалуй, столь же, сколь люблю тебя!»
Устав от ненависти и любви,
Ей силы истощавшими, она
Присела вновь и молвила Тристраму,
Который встал пред нею на колени:
«О мой охотник! О трубящий в рог!
О мой арфист – и все же вечный странник!
Пред тем, как вышла я за своего
Медведя Марка, ты и он дрались
Из-за жены – не помню чьей. Награда,
Коль вправду можно так ее назвать, —
Не диво ли! – досталася тебе.
С тех пор трусливый мой супруг мечтает
Тебя сгубить. Но, рыцарь мой, скажи,
Перед какою дамой или девой
В последний раз стоял ты на коленях?»
А ей Тристрам: «В последний – пред моею
Великой Королевой, – как теперь
Стою я пред Великой Королевой
Моей любви, которая, я вижу,
Еще прекрасней стала, чем тогда,
Когда ее пленительные ножки
Впервые на суровый этот брег
Ступили, из Ирландии[208] уплыв».
Изольда засмеялась тихо: «Льстец!
Иль наша королева не красивей
Меня в три раза?» А Тристрам в ответ:
«Она – это она, ты – это ты.
Твоя краса мне ближе. Есть в ней нежность,
Сердечность, доброта… Коль имя Марка
Твоих прелестных губок не кривит,
То ты – сама сердечность! А Гиньевра
Всегда высокомерна с Ланселотом.
Его печальный вид меня заставил
Задуматься, а вправду ль уступила
Она своей любви?»
Ему Изольда:
«Ну вот, арфист мой и охотник лживый,
Заставивший меня забыть о браке,
Теперь зовешь меня ты белой ланью
И говоришь – Гиньевра-то свершила
Грех против высочайшего, а я
Не очень и способна на такое:
Мне было трудно согрешить и против
Наинижайшего на этом свете».
Ответил он: «Любимая, утешься!
Коль вместе сладко, и в узде грешат.
Да, мы легко грешили: грех великих,
Оправдывал и наш великий грех,
Нас сделавший счастливыми. Но как
Встречаешь ты меня? В твоих глазах
Страх вижу я, сомненье и вину.
Так что же ты о том мне не расскажешь,
Как тосковала ты, как предавалась
Воспоминаньям сладким о Тристраме
В тот год, что он в отъезде пребывал?»
И вдруг печально молвила Изольда:
«Тебя увидев, в радости великой
Я все забыла! Тосковала ль я?
Конечно! Но когда за часом час
Здесь нескончаемые вечера
Просиживала я, то слаще всех
Моих воспоминаний о тебе
И глубже той моей тоски глубокой
Казалось мне все в белой пене волн
Над западом смеющееся море,
Которое я с башни наблюдала.
И вынеси Британскую Изольду
На берег пред Бретонскою Изольдой,
Не охладило это бы ее
Желанья выйти замуж? Ты женился?
Сражался за ее отца? Был ранен?
И ясно – благодарен был король,
А моя тезка с белыми руками
Заботою и мазями сумела
Тебе и рану залечить, и сердце…
И разве ей, тебя узнавшей, я
Зла большего могла бы пожелать?
Ведь ты ее, как и меня, заставил
От тех воспоминаний сладких чахнуть.
Не будь женою Марка я, пред кем
Всяк благороден, ненависть моя
К тебе была б сильнее, чем любовь!»
Лаская руки нежные ее,
Тристрам ответил: «Будь же милосердной,
О королева, ибо ты любима!
Она меня любила, ну а я?
А я любил по крайней мере имя.
Изольда! Шел я в битву за Изольду!
В ночи звездой сияла мне Изольда!
Во тьме – мной имя правило – Изольда!
Забудь о ней. Спокойна, хладнокровна,
Кротка и набожна, она отныне
Себя всецело Богу посвятит».
«А может, это лучше сделать мне? —
Промолвила Изольда. – В этом я
Скорей нуждаюсь, ибо нет во мне
Ни капли кротости, и хладнокровья,
И набожности. Выслушай меня.
Однажды летом тихой темной ночью
Я здесь сидела, думая о том,
Куда тебя забросила судьба,
И песню напевала еле слышно,
Что пел мне ты. При этом раз иль два
Произнесла я громко твое имя.
Вдруг головешкой молния блеснула,
И в серном, синем и зеленом, дыме
Явился дьявол мне: обычай Марка —
Подкрасться незаметно в темноте.
Да, то был Марк. «Он с нею обвенчался», —
Сказал, нет, не сказал, а прошипел он.
Тут в небесах такой раздался грохот,
Что башни заходили ходуном,
И в тьме кромешной я лишилась чувств.
Когда же я все в той же тьме очнулась,
То крикнула: «Сбегу и посвящу
Себя я Господу!» Ты ж в это время
В объятьях новой пассии лежал».
