«Что ж ты, сэр Шут, под музыку не скачешь?»
Ответил: «Я бы двадцать лет охотней
Скакал под звуки музыки нестройной
Моих куриных, шутовских мозгов,
Чем под тобой испорченную песню».
Спросил Тристрам, насмешки ожидая:
«Какую же я песню, шут, испортил?»
А тот, кружась: «Артура! Короля!
Ибо когда ты песенку выводишь
С Изольдой-королевою, то портишь
Ту, что ты пел с твоей женой прекрасной,
Ее бретонской тезкой[198], а тем самым
И портишь песню Короля Артура».
«Будь музыка в твоих мозгах, сэр Шут,
Чуть постройней, – ответствовал Тристрам, —
Я б раскроил твою башку дурную.
Шут, слишком поздно я явился в мир:
С язычниками войны завершились,
Жизнь пролетела, мы клялись напрасно,
А сам я – шут, болтающий с шутом…
И все ж, брюзга, прислушайся ко мне
Хотя б одним своим ослиным ухом
И убедись – нет в моей песне фальши:
«Любовь свободна, как земные дали.
Мы любим, лишь пока жива любовь.
Листва мертва, желания пропали…
Но холод спал, и жизнь приходит вновь,
А с ней – любовь, какой мы и не ждали,
Прекрасная, как прежняя любовь…
Любовь свободна, как земные дали».
Ты мог бы и попрыгать песне в такт.
Не стой как вкопанный. Ее сложил я
В лесной глуши и слышал, что звенела
Воистину, как золото, она».
Сказал, взяв ногу в руки, Дагонет:
«Дружище, ты видал ли, что фонтан
Намедни бил вином? Но ближе к ночи
Вино иссякло, как и жизнь однажды
К печальному приходит завершенью.
Двенадцать милых крошек вкруг фонтана
Сидело – чистых, как сама невинность.
Златые чаши, полные вина,
Они прохожим подносили в память
О девочке невинной и несчастной,
От коей драгоценности остались,
Которые невинная Гиньевра
Передала невинному Артуру,
А тот наградой сделал на турнире.
Так вот, одна из тех младых красоток
Мне чашу протянула и сказала:
«Пей, пей, сэр Шут!» Пригубил я и сплюнул —
Была из злата чаша, в чаше – грязь!»
Сказал Тристрам: «Грязней твоих уколов?
Неужто смех почил в тебе навеки?
Неужто ты не замечаешь, шут,
Как рыцари смеются над тобою:
«Страшись Творца, чти Короля, лишь шут
Из рыцарей остался верен клятвам…»
А ведь тебя еще до моего
Здесь появленья все свиньей считали
И грязною душонкой. Но Король
Тебя шутом вдруг сделал, и тотчас
Твое тщеславье выросло настолько,
Что шутовство в твоей душе угасло,
И стал уже ты не шутом иль грязной
Свиньею, а ничтожеством полнейшим…
Нет, все-таки тебя считаю я
Свиньей по-прежнему, ибо метал
Я бисер пред тобой, как пред свиньей».
Подпрыгивая, молвил Дагонет:
«Когда бы ты надел не ей, а мне
Рубины те на шею, я бы, рыцарь,
Смог оценить тебя как музыканта.
А бисер твой не трогает меня…
Свинья? Ну что ж! Замазался – отмылся…
Мир – плоть и тень. Я отслужил свое.
Учитель-опыт, грязный по природе,
Естественно испачкал и меня.
Но если чем-то я и был замазан,
То после все ж отмылся. Я свое
Отфилософствовал и отслужил.
И благодарен Господу за то,
Что стал шутом у Короля Артура.
Ты говоришь – свинья? Так вот, когда-то
Под струнный звон язычника-певца[199],
Игравшего прекрасно, как и ты,
Плясали свиньи, гуси и бараны…
Но королевский шут вовек не спляшет!»
«Когда-то свиньи, гуси и бараны
Мудрее были, нежели шуты, —
Тристрам ответил, – ибо понимали:
Певец языческий владел настолько
Своим искусством, что звучаньем арфы
Жену свою мог вызволить из ада».
Промолвил, на носках ступая, шут:
«А ты звучаньем арфы в ад ввергаешь
Свою жену, себя и – кроме вас —
Еще двоих! Вот сколь искусным ты
Арфистом стал! А знаешь ли звезду,
Что Арфою Артуровой зовется?»
«Конечно, знаю, шут, – сказал Тристрам. —
Когда Артур едва ль не ежедневно
Одерживал победы, то, желая
Его прославить, именем его
Звезду на небе рыцари назвали».
«Да, – молвил Дагонет. – Когда же стала
Земля свободной, а Гиньевра грешной,
Вы принялись, чтоб выказать свой ум,
Болтать о том, что Королем Артур
Стал только лишь по милости друзей,
А не по праву. И на сем играя,
Вы начали стремительно спускаться
Дорогой Князя Тьмы[200] все ниже, ниже
И под конец спустились низко так,
Что пред великим озером огня[201]
Попрали клятвы, данные Артуру.
Вот так-то! А ты видишь ту звезду?»
«Нет, шут! При свете дня ее не вижу».
«И не увидишь, – молвил Дагонет. —
А я не только вижу, но и слышу.
Исходит музыка от той звезды.
Я, и Артур, и ангелы ей внемлем
И пляшем под нее». – «А знаешь, шут, —
Сказал Тристрам, – твои слова преступны.
Брат ли Король шуту?» Услышав это,
Захлопал шут в ладоши и воскликнул:
«Да-да, он – брат мой, шут, Король шутов!
Себя считая Богом[202], возомнил он,
Что может сделать из щетины шелк,
Из сот осиных – мед, из волчеца —
Инжир, из молочая – молоко,
А из жестокого зверья – людей.
Да здравствует Король, Король шутов!»
И Дагонет пошел, танцуя, в город,
А сэр Тристрам по тропам луговым
И по лесным путям уединенным
На запад к Лионессу поскакал.
И перед ним вставала королева
Изольда с ожерельем из рубинов
На шее, но виденье исчезало,
Когда в лесу от шелестов и свистов
Ослабевало внутреннее око
И обострялось внешнее при виде
Всего, что ходит, ползает, летает…
И так же, как в недвижных водах снова —
Лишь ветер стихнет – возникает образ
Глядящих в них, лик вскоре возвращался,
Но пропадал опять при появленье
Оленьего следа или хотя бы
Упавшего средь зарослей пера.
Так по лугам весь день скакал Тристрам
Вдоль изгородей длинных. Наконец
Увидел он шалаш из веток ивы,
Покрытый папоротником и терном,
Который он построил для Изольды,
Чтоб было ей где от дождя укрыться.
И сумрак рощи золотой вернул
Его назад, в те дни, когда Изольда
Жила с ним месяц в шалаше убогом,
Пока не появился муж ее,
Король корнийский Марк в сопровожденье
Шести, а может, и семи придворных,
И не увез ее, ибо Тристрам
Тогда охотился. И все ж Тристрам,
Боясь, что королеве угрожает
Беда похуже, чем позор, смолчал,
Но ждал он часа, чтобы отомстить.
Давно заброшенный шалаш Тристраму
Теперь таким чудесным показался,
Что он вошел в него и опустился
На залетевшие случайно листья.
Но отдохнуть ему не удалось:
Все думалось ему, как бы получше
Сказать Изольде о своей женитьбе.
Скорей всего, не слышала про свадьбу
Она в уединенном Тинтагиле,
Далеком от придворной болтовни.
Но что же погнало его за море,
Когда он потерял Изольду? Имя?
И было ль это – имя той, другой
Изольды, дочки короля Бретани?
Той, прозванной Изольдой Белорукой?
Он поначалу именем чудесным
Пленился, а потом – самою девой,
Которая так прислужить умела
Ему своими белыми руками
И так его любила, что и сам он
Подумал: «Я влюблен», и с легким сердцем
Женился, но с таким же легким сердцем
Расстался с нею и назад вернулся.
Его влекли домой глаза ирландки
И волосы ирландки смоляные
С отливом в синь. Не диво ль? Так что он,
Челом примяв листву, предался грезам.
Ему казалось, что, идя по брегу
Бретонскому с Изольдою британской
И со своей женой, он ожерелье
Рубиновое вынул, и они
Бороться стали за него. И камни
С такою силой сжала королева,
Что стала красною ее рука.
Тогда бретонка крикнула: «Взгляни!
Ее рука красна. То – не рубины,
То – ледяная кровь в ее руке,
Горячей от безумного желанья,
Растаяла. Моя ж рука, взгляни,
Свежа, цветку подобно, и бела!»
Тут их орлиные накрыли крылья,
И дух малютки вдруг заплакал, ибо
Те двое разорвали ожерелье.
Затем пригрезился ему Артур
И сотня копьеносцев с ним. Отряд
Скакал по бесконечному болоту
Сквозь камыши мимо сверкавших луж
И мимо желтоватых островков,
Пока закат, широкими крылами
Накрывший это гибельное место,
Не высветил огромнейшего замка
С бойницами. Вход в замок был открыт,
И слышался оттуда рев разгульный.
Там под охраною болот беспечно
Разбойники в кругу девиц распутных
Орали песни пьяные. «Глядите!» —
Вскричал один из юношей Артура,
Ибо на дереве сухом и страшном
Висел невдалеке собрат их славный
По Круглому Столу, подле него —
Щит на суку[203] (на черном его поле
Кровь запеклась), а чуть подальше – рог.
Так разъярились рыцари, узрев
Златую обесчещенную шпору,
Что каждый уж готов был дунуть в рог
И щит поднять для штурма. Но Артур
Их осадил и поскакал один.
От резких звуков рога-великана
Заволновалось зеркало болота
И взмыли в поднебесье тучи птиц
