— Уже ружья дали? — удивилась мать.
— Дали. Сама видала у Николая. Короткая такая винтовка, карабин называется.
Похоже, Анисья все знала, все видела, все слышала. Яшка верил ей, жаль только, что ему не удалось увидеть Андрея с карабином, тот обязательно дал бы Яшке подержать его.
— Хутор Скотоватский раньше Васильевки освободили, так ихние мужики уже побывали там, — продолжала Анисья. — Одна встретила своего — раненый. А другая, она наша, Васильевская, на хутор замуж вышла, да ты ее знаешь — Гуркиным родня, так вот она сына нашла, повезла на тачке домой… хоронить… Убили. — У Анисьи губы задрожали мелкой зыбью, лицо сморщилось, и слезы потекли по многочисленным морщинкам. Мать тоже не сдержалась, стала вытирать глаза.
О возвращении домой больше не заговаривали. Втроем теперь они толкались по незнакомому селу, втроем устраивались на ночлег. Ночами почти не спали — прислушивались к недалекой, приглушенной расстоянием стрельбе.
Иногда поднималась такая канонада, что земля дрожала, стекла в домах звенели и небо огнем полыхало. А бывало, за всю ночь лишь изредка распорет тишину пулеметная очередь да где-то далеко-далеко взлетит ракета и тут же погаснет. И от того, какая ночью пальба была, утром появлялись новые слухи о войне. То будто наши прорвали фронт и погнали немцев дальше, то будто немцы пошли в наступление. К вечеру таких слухов переваривалось в Яшкином мозгу большое количество, и, когда фронт был действительно прорван, он не очень этому поверил.
А случилось это на рассвете. Гул самолетов, взрывы бомб и снарядов разбудили всех, и все вышли из домов и смотрели на запад, где горизонт был багровым, как после заката, а трассирующие пули исполосовали небо во всех направлениях разноцветными строчками. Вспыхивали яркие осветительные ракеты и медленно опускались на парашютах, а когда гасли, оставляли после себя шлейф белого дыма.
Яшка рвался выбежать со двора на улицу, где слышался шум военных машин, но мать, прижавшись к стенке дома, крепко держала его за руку. «Как маленького держит», — обижался Яшка, но не противился матери: она и так с перепугу вся дрожала и охала.
К рассвету стрельба стала отдаляться и постепенно совсем затихла. И тогда, сначала робко, а потом все смелее и смелее, люди шли туда, где вчера стояли патрули. Сегодня их не было.
Тетка Анисья и Яшка с матерью, подхваченные общей волной, оказались за селом и, торопливо обгоняя друг друга, шли и шли, сами не зная куда. Справа клубилась пылью дорога — грузовики, танки, подводы уходили за горизонт, туда, где виднелась посадка, а за ней — сплошные дымы: горели скирды, избы, машины.
Анисья, подобрав юбку и оголив в синих шишках икры ног, в сбившемся на затылок платке бежала впереди, поторапливая Яшку с матерью.
За посадкой поле было изрыто снарядами, пахло порохом, динамитом, сырой землей.
Анисья подбежала к ближайшей воронке, нагнулась и принялась что-то разгребать руками. Когда к ней подошел Яшка, она уже стояла на коленях и смахивала пучком травы землю с лица убитого солдата. Увидев такое, Яшка остановился, попятился назад, и мать с разбегу наткнулась на него. А он ничего не чувствовал, только в горле вдруг почему-то сразу пересохло, а руки и ноги обмякли. В новенькой военной рубахе убитый не так перепугал Яшку, как то, что тетка Анисья спокойно, по-деловому обряжала солдата. Она не плакала и даже ничего не говорила, а только смахивала и смахивала с его лица комочки земли, пока не осталось ни пылинки. Потом выпростала из-под спины убитого подвернувшуюся руку, выпрямилась, сказала твердо:
— Пойдемте, — и пошла торопливо, широко ступая по жнивью. Она не бежала, но Яшка все равно не поспевал за ней. Он то и дело оглядывался и поджидал мать, которая, обхватив живот руками, просила:
— Анись, не спеши… В животе чтой-то закололо…
Яшка знал материну болезнь: как только переволнуется или испугается чего-либо — сразу за живот хватается. Да с ним и с самим, чувствует, Происходит что-то неладное, но крепится, виду не подает — стыдно страх свой показать, подбадривает мать:
— Да ты не думай… Может, Андрея и не было тут…
— Переста-а-ань!.. — стонет мать и морщится то ли от боли, то ли от Яшкиных слов. — Не накликай беду…
До самых траншей убитые больше не попадались, и Яшка совсем успокоился, оправился от первого испуга. Но когда перепрыгнул через траншею и под бруствером увидел сразу трех, вздрогнул, повернул было обратно, к матери, но не сделал и шагу, а все смотрел как завороженный на убитых. Один лежал навзничь, раскинув руки, другой — чуть поодаль от первого — ничком, а третий стоял на коленях, склонившись головой до самой земли, словно застыл в низком поклоне. Наверное, пуля попала в живот, бедняга скорчился да так и умер. Этот-то больше всего и испугал Яшку.
А Анисья торопила. Она уже осмотрела солдат, сказала: «Не наши…» — и подалась дальше. Потом оглянулась:
— Давайте идти не кучкой, а вот так… — Она показала двумя руками: — Я этим краем, а ты тем, Яша — посередке. Угадывайте и Колюшку…
Поднял голову Яшка и только теперь увидел, что все поле будто снопами, усеяно трупами. И по этому полю медленно бродят женщины. Они то и дело нагибаются, что-то делают руками, потом распрямляются, переходят на другое место и снова нагибаются. Словно собирают урожай…
И будто что-то выключилось — стало Яшке совсем не страшно, и пошел он один своей полосой, нагибался над забитыми и заглядывал в неживые чужие глаза, искал среди них родные.
Увидел — стоит среди поля пароконная подвода и возле нее три пожилых солдата из похоронной команды. Они курили и о чем-то вполголоса разговаривали. Возле них на земле рядышком, покрытые плащ-палаткой, лежали несколько трупов. Яшка подошел к подводе, остановился.
— Отца ищешь? — спросил усатый дядька.
— Брата, — ответил Яшка и не узнал своего голоса: был он каким-то глухим, чужим.
— Посмотри, — кивнул усатый на плащ-палатку. И пока Яшка собирался с силами, сам нагнулся, отвернул угол брезента. Посмотрел Яшка, покрутил головой: нет, не они…
— Откуда? — спросил солдат.
— Из Васильевки…
— Ну, эти, наверное, еще не успели… — солдат накрыл лица убитых плащ-палаткой, выпрямился и принялся докуривать цигарку.
До темной ночи бродили они по полю, но ни Андрея, ни Николая не нашли. На другой день побывали в палаточном госпитале — не оказалось их и там. И тогда, после долгих раздумий, решили возвратиться домой…
ТРЕУГОЛЬНЫЕ ПИСЬМА
Вернулись домой и стали ждать писем.
Яшка в школу пошел. Но это только так называлось — школа, а на самом деле учились кто где — по разным домам. Один класс тут, у одной тетки комнату снимал, а другой даже и не на этой улице. И без парт. Школа-то настоящая сгорела, от нее одни черные стены остались…
Осень началась — дождливая, грязная, а писем от Андрея все не было.
Мать совсем измаялась, ожидаючи, у нее из головы не выходит то поле, где они с теткой Анисьей искали ребят. Страшное поле! Яшка и теперь не может опомниться, не может понять, откуда у него что взялось — ходил среди убитых, не боялся заглядывать каждому в лицо. Рассказал об этом как-то ребятам — думал, не поверят. Нет, поверили.
А писем все не было. Тетка Анисья от Николая получила, пишет, что попал в артиллерию. Рада Анисья — это лучше, чем пехота: пушка стреляет издалека, не так опасно. Разве что снарядом накроет или бомбой, а пуля уж не достанет. Хорошо Анисье, а матери от этого еще обидней. А тут слух прошел — убит Андрей. Будто кто-то сам видел, как это случилось. Слух пошел от раненых, которые уже отвоевались и домой вернулись. А от кого именно — толком не узнать. Мать обегала их всех, просила рассказать, не скрывать от нее, но так ничего и не добилась: никто из них Андрея не видел.
Письмо пришло зимой. Дрожащими руками распечатала мать затертый треугольник, не читая, обшарила его глазами по всем углам — искала число. Нашла, улыбнулась: свежее письмо! Пришло оно из госпиталя. Чтобы успокоить мать, Андрей сразу сообщал подробности: ранен легко, в плечо. Пуля задела только мягкую ткань, кость цела. «Так что вы на госпиталь мне не пишите: не успеет письмо прийти, как я выпишусь отсюда», — добавлял он.
Мать несколько раз перечитывала письмо, слезы застилали ей глаза, она вытирала их и читала еще и еще раз.
— Пуля… Стреляли в него, хотели убить… Бедный мой сыночек, какую страсть пришлось пережить. Но живой, живой, — думала она вслух. Потом бежала к соседям, показывала письмо, говорила: — Ранен, но живой! Пулею немец проклятый ранил. В плечо. А вот в какое место в плече — не написал. Может, еще чуть — да и в самое сердце. Бедный мальчик… Ну, хоть отделался легко да живой остался. Отбыл свой долг, теперь уж ему ничего не грозит. — И она стала ждать его домой, будто уже война кончилась.
