— О! Максимыч — серьезный был дед, попусту болтать не стал бы, — зашептались в толпе. Дедка, который вернулся из недр Империи весь изуродованный, точно его пережевали и выплюнули, знали многие. На станциях Оккервиля все время находились офицеры-веганцы, и дед мало кому рассказывал о том, откуда у него эти ужасные раны.
— Там много наших, загадочным образом пропавших. Ни у кого родные, друзья не пропадали? — оглядел Дмитрий Бодров своих солдат, тут же поднялось несколько рук. — Пропадали? Ну вот. Скорее всего, они как раз там. То, что от них осталось после опытов. Кстати, помнишь, Сережка, — снова повернулся к изменнику полковник, — твой племянник исчез? Помнишь? Ты почему-то решил, что это приморцы сделали, хоть и не смог доказать. А Максимыч видел твоего племяша, но не мог сказать, его бы тут же агенты порядка и света, твои любимчики, к стенке поставили. А потом дед умер...
Невероятная, пугающая метаморфоза произошла с Ларионовым, когда полковник заговорил о его пропавшем родственнике. Куда делся его спесивый, полный скрытого торжества взгляд! Куда исчезла холодная решимость держаться до конца и не уступить обидчику! Он весь задрожал. Губы Сергея задергались. Он пополз было на коленях в сторону командира Оккервиля, нарочно отошедшего подальше, но Игнат и Кирилл кинулись на предателя и остановили его. Размазывая слезы по лицу, Ларионов залепетал:
— Где, где он его видел? Что с Петей? Что с ним случилось?
— На «Лизе» его Максимыч видел, — охотно отвечал Бодров. —Вскрытого, с вывернутыми кишками. Твои любимые борцы за порядок опыты ставили. Кактус в пузо пытались запихнуть. Да что-то не прижился кактус.
— Это ложь! — завизжал Ларионов неожиданно тонким для такого крепкого мужчины голосом. — Грязная ложь!
Вместо ответа полковник со всей силы пнул лейтенанта в живот так, что тот переломился пополам.
— Ну никакой оригинальности, — с картинным сожалением произнес Бодров, наблюдая, как кашляет и хрипит поверженный предатель. — Все вы одно и то же говорите. «Ложь, неправда!». Общался как-то с поклонником Гитлера. Та же байда, слово в слово. Тьфу на тебя. Даже жаль, что ты всего этого сам не увидишь. Да, в метро жизнь так себе, — добавил Дмитрий Александрович, резко посерьезнев и вновь обращаясь не к бывшему лейтенанту, а к своим бойцам. — Паршиво, прямо скажем. Но при веганцах всех этих людей заживо препарируют. Не нужен метро такой «порядок». Хрена лысого.
Полковник тяжело вздохнул, только сейчас ощутив, как утомила его вся эта история. Да и горе, терзавшее душу бывалого офицера, напомнило о себе. Дмитрию Александровичу нужно было хотя бы немного побыть одному. Небрежно махнув рукой, отдал приказ:
— Вывести это и расстрелять. Сержант, через полчаса выдвигайтесь. С богом, ребята!
Он не слышал, как молит о пощаде мигом растерявший всю свою спесь Ларионов. И даже выстрел, донесшийся с улицы, уже не долетел до слуха полковника.
Командир армии Альянса спускался вниз.
Шел готовить к отправке второй ударный отряд...
Глава 2
ПРОКЛЯТЫЕ ВОПРОСЫ
Люди приходили и уходили.
Дверь квартиры Рысевых, где много лет звучали голоса и смех, а теперь царила пугающая тишина, открывалась и закрывалась, пропуская внутрь посетителей. Все они довольно быстро уходили, а некоторые даже убегали, тяжко качая головами и приговаривая: «Бедная девочка... Не переживет она, не переживет».
Гости пытались что-то говорить, кто-то пробовал шутить, надеясь расшевелить Лену. В теории все казалось просто. Убедить убитую горем сироту, что жизнь не кончена, заставить встать с кровати, найти занятие, отвлечь, развлечь... Люди шли в дом Рысевых, твердо уверенные, что уж у них-то точно все получится. И возвращались подавленные, опустошенные — подобрать нужные слова не получалось ни у кого.
— Может, оставим ее в покое? — робко предлагал несколько раз Дима Самохвалов. Но и на это друзья и знакомые Рысевой пойти не могли. Все боялись, что Лена, оставленная без присмотра, наложит на себя руки.
Лена лежала на кровати, прикрыв глаза, ни на что не реагируя, никому не отвечая. Пару раз в сутки она с огромным трудом вставала с кровати, чтобы поесть и сходить в уборную. Но потом снова залезала под одеяло и погружалась в странное состояние, пограничное между сном и явью. Сердце ее словно окаменело или превратилось в кусок льда. Оно словно потеряло способность страдать, да и вообще чувствовать.
Бесконечные посетители, в едином порыве ринувшиеся «спасать» ее из пут отчаяния и горя, в сознании Лены сливались в какого-то уродливого кентавра с головой Дениса, телом Димы, голосом Сони и так далее. Они говорили-говорили... Но Лена не слышала их слова. Их смысл не доходил до ее сознания.
Ее пытались развлечь новостями.
Рассказывали про состояние здоровья Ивана Громова, которое, увы, оставалось крайне тяжелым. Про отправку «Тридцати. Точнее, сорока! Нет-нет, конечно же полусотни!» лучших стрелков Оккервиля на Площадь Ленина. Число посланных в поход солдат то увеличивалось, то уменьшалось, в зависимости от того, кто рассказывал.
Чаще всего вспоминали казнь лейтенанта Ларионова, потрясшую всех жителей Альянса, от мала до велика. Пересказывали речь полковника, которую тот произнес перед казнью, причем каждый дополнял ее новыми подробностями, кто во что горазд. В некоторых версиях один племянник Ларионова оборачивался целой толпой родных и друзей лейтенанта, разом попавших в плен к веганцам и погибших жуткой смертью. Но Лена по-прежнему молчала, так никому и не ответила.
В редкие моменты прозрения, когда девушка открывала глаза и начинала понимать, что творится вокруг, она искренне, от всей души жалела своих друзей. Они изо всех сил старались помочь ей, но делали явно что-то не то. И она молчала. У Лены не было слов, которые могли бы описать то, что она чувствовала. Любые сочетания звуков прозвучали бы плоско и ничего бы не выразили. Слегка улыбнувшись про себя при виде очередного посетителя, девушка закрывала глаза, снова и снова проваливалась в пучину полумрака и полуобморока, окруженная призрачными силуэтами знакомых и приятелей, издающих неразборчивый шум.
Лишь два человека выделялись на этом фоне. Первый — Ольга Самохвалова, мама Димы. Она приходила, чтобы прибраться в комнате и принести Лене еду. Ольга ни о чем не пыталась говорить с Леной. Не прикасалась к ней. Даже к кровати, на которой лежала Рысева, мама Димы не подходила. Она молча открывала дверь, ставила на стол миску с едой, брала веник, чтобы подмести пол, и так же тихо удалялась. И ей, Ольге, Лена была благодарна больше, чем всем остальным гостям вместе взятым.
Вторым молчаливым посетителем был Борис Молотов. Он не приносил еду и не убирался в комнате, он просто входил, садился на стульчик у изголовья кровати и сидел, взяв девушку за руку. Ни к чему ее не призывал, не корил, не увещевал. Его даже начали ругать.
— Молот, от тебя толку ноль, — горячилась Соня, решившая любыми средствами пробудить в Лене интерес к жизни. — Сидишь и молчишь.
— А от твоей болтовни есть толк? — сухо спрашивал в ответ Борис.
— Я хотя бы пытаюсь, — бормотала в ответ Бойцова. И все шло дальше своим чередом.
Видя, что от толпы посетителей пользы ноль, врач Соколова к концу первого дня строго запретила ходить к Лене всем, кроме Ольги Самохваловой и Бориса Молотова.
Полковник попросил Молотова и Краснобая побыть в Оккервиле еще пять дней, чтобы отправить их в метро со вторым ударным отрядом. Купец и сталкер согласились. Борис Андреевич давным-давно подготовился к выходу — проверил и перепроверил все свое снаряжение. Времени у Молотова было много. У всех на станции имелись дела, заботы, а он маялся от безделья, поэтому почти все время проводил в комнате дочери своего друга. Другие гости приходили и уходили, а он оставался, словно бы превратился из человека в такой же элемент интерьера, как стул или стол.
Именно с ним первым заговорила Лена на исходе второго дня.
— Дядя Боря! Борис Андреевич! — слабым голосом позвала Рысева, приоткрыв один глаз.
Сталкер как раз в это время задремал, но мигом очнулся, уловив чутким слухом слабый шепот Лены. Он поспешно протер глаза, тряхнул головой, отгоняя сон.
— Да. Да, Ленусь. Я тут.
— Дядя Боря, вы же верите в Бога? — произнесла Лена чуть громче.
Молотов утвердительно кивнул. Вопрос не застал его врасплох. Хотя сирот, лишившихся в один момент и отца, и жениха, ему еще не доводилось успокаивать, но некоторый опыт общения с людьми, пережившими крушение своего уютного маленького мира, у сталкера имелся. Обычно рано или поздно разговор о Боге заводили все.
— Тогда скажите мне... скажите мне, дядя Боря... если Бог есть и если он такой, как о нем говорят, добрый и любящий всех... тогда как, как он смог допустить это? Все это? — заговорила Лена. К середине фразы голос ее окреп, она даже смогла приподняться, но потом силы изменили девушке, и она рухнула обратно на подушку.
