— Тогда скажите мне... скажите мне, дядя Боря... если Бог есть и если он такой, как о нем говорят, добрый и любящий всех... тогда как, как он смог допустить это? Все это? — заговорила Лена. К середине фразы голос ее окреп, она даже смогла приподняться, но потом силы изменили девушке, и она рухнула обратно на подушку.
— Или отец поплатился за нарушение заповеди «не убий»? — прошептала она с такой болью в голосе, что Борису на миг стало не по себе. — А что он должен был сделать? Возлюбить наших врагов? Подставить им щеку?.. Ответьте мне, Борис Андреевич...
Этот монолог выжал Лену начисто. Все силы, что еще теплились в ее ослабевшем теле, вложила она в эти горькие слова. Больше девушка не в состоянии была говорить. Борис решил даже, что она снова уснула. Он хотел было встать и покинуть комнату, но слабое движение руки Лены дало ему понять: она в сознании. И она ждет, что он ей скажет — не когда-нибудь потом, а сейчас, сию минуту. И времени на то, чтобы собраться с мыслями, выстроить цепочку аргументов, у Бориса не было. Он должен был отвечать ей прямо сейчас. Она ждала его ответа. Он не имел права бросить ее.
Борис тихо вздохнул, прикрыл на миг глаза, а потом начал говорить.
— Недалеко от нас, выше по течению Невы, устье реки Ижора. Там много лет назад вступил в бой с завоевателями человек, в честь которого назван монастырь на том берегу реки.
— Невский... — прошелестела Лена чуть слышно.
— Он самый. Князь лично колол их копьем, рубил клинком. И вот Александр Ярославович — святой. Его память до сих пор чтят люди, как верующие, так и не верующие. Твой отец — второй Невский, Лена. Я не шучу. И это не лесть. Это просто так есть. Святым его, конечно, никто не назовет, может быть, никто даже не вспомнит о его подвиге через пару лет. Но, как он сам говорил, благодарность людей не стоит ничего. Пустой звук.
— Да. Он так говорил, — слегка кивнула Лена, внимательно вслушиваясь в слова Бориса.
— Первый твой вопрос, конечно, сложнее, — продолжал говорить Молотов, радуясь удачному началу своей речи. — Но знаешь, я бы больше удивился, если бы ты его не задала. Все люди, которые пытаются понять, в чем смысл нашего унылого подземного существования, его рано или поздно себе задают. Раньше было проще, наверное. На вопрос, зачем мы живем на свете, имелся миллион разумных ответов: ради карьеры, ради творчества, или чтобы посвятить себя науке, или... Да что угодно. Сейчас, сама понимаешь, кое-что изменилось.
— Да уж. Кое-что, — простая, незамысловатая шутка Молотова заставила Лену в первый раз за все эти дни улыбнуться.
Улыбка вышла вымученная, какая-то кривая, больше похожая на гримасу боли. Но Борис очень чутко следил за любыми переменами в ее настроении, за малейшими движениями морщинок на ее лице. Он видел: оцепенение, охватившее душу Лены Рысевой, мало-помалу рассеивается. Значит, он был на верном пути.
— Я тоже задавал его. Мне повезло, я нашел священника. Самого настоящего, представляешь? Он был рукоположен в иерея перед Катастрофой. Отец Вениамин — так его зовут. В честь святого митрополита Петроградского. Тот тоже пострадал в свое время... Я пришел к нему, когда мне было лет двадцать. Я тогда был в похожем состоянии — лишился отца. Он погиб нелепо, глупо — на «Пушке»[25] шел передел власти. Его шальная пуля зацепила. Жил себе человек тихо, не лез ни в какие разборки, не поддерживал ни один из кланов. И погиб. Я пришел к священнику, весь пылая праведным гневом, и стал бросать ему в лицо обидные, злые слова. Я не выбирал выражений. Кричал в лицо батюшке, что если бы Бог был таким, каким его изображают в книжках, не случилось бы Третьей мировой войны. Что я в упор не вижу в этом мире ни добра, ни справедливости. Что нет в мире людей, которые бы соблюдали заповеди. А раз так, то зачем они нужны? И еще много чего я ему наговорил. Даже назвал Бога дураком. Смешно, правда?
Но на этот раз Лена не улыбнулась — либо окончательно лишилась сил, либо не видела в словах Бориса ничего смешного. И тогда Молотов резко посерьезнел и заговорил уже без прежних шутливо-истерических интонаций. Голос его звучал мягко, проникновенно.
— А он молчал. Смотрел на меня с грустью в глазах. Слушал, не перебивал. Он хороший психолог, этот отец Вениамин. Там есть еще второй священник, в подземном Исаакии, отец Августин, он монах, и поэтому очень строгий, у него терпения на меня бы не хватило, это точно. А батюшка Вениамин понял: перебивать меня нельзя. И он слушал. А когда я выдохся, сказал всего одну фразу. Как думаешь, какую?
— «Сам ты дурак»? — предположила Лена.
— Августин бы именно так и сказал, — расхохотался Борис, — и был бы, кстати, прав. Но нет. Отец Вениамин сказал вот что: «Я тоже не вижу, сын мой». И замолчал. Я так и опешил. Чего угодно ждал, только не такого. Думал, что он спорить со мной будет, убеждать. Может даже проклянет, как страшного грешника. А он сказал только одну фразу, понимаешь? И я понял с содроганием, что батюшка со мной согласен! Со-гла-сен! И в том, что в мире нет ни добра, ни справедливости. И в том, что человек, живущий правильно, великое чудо. Я опешил. Я просто обалдел, иначе не скажешь. Мне минут десять потребовалось, чтобы собраться с мыслями. А он не торопил меня. В подземном храме было мало народу, почти никого. Над верой в метро принято потешаться как над «забавным пережитком прошлого». Но это ладно. Так вот, нас никто не торопил. Мы сидели на лавочке. Я и он. Бунтующий парень и седеющий мужчина. Какая-то старушка убиралась, пол подметала и напевала про себя. Больше не слышно было ни звука. Наконец, я задал вопрос — тихо, без прежней злости и гнева, едва разжимая губы. Я спросил: «Ну ладно. А как же ядерная война? Почему Бог не остановил ракеты?». Вот тут-то, думал я, одной фразой не отделаешься. Вот сейчас-то, думал я, священнику придется мне целую лекцию прочесть, пересказав всю Библию с первых страниц. И я бы, конечно же, обязательно нашел, с чем поспорить. Одной фразой отец Вениамин не обошелся. Он сказал их десяток. Притчу поведал. И мне, когда он смолк, осталось только встать и молча удалиться.
Борис неожиданно замолчал.
Он прикрыл глаза, вспоминая тот далекий день, когда ноги будто бы сами собой понесли его в храм между станциями Гостиный двор и Маяковская.
Молотов вспоминал таинственный полумрак, царивший в небольшом техническом помещении, превращенном стараниями верующих в часть «подземного Исаакия».
Чуть слышное бормотание старушки, напевавшей себе под нос: «До-сто-ойно есть».
Невероятная усталость и в то же время безграничная доброта в глазах пожилого священника.
Он, Борис, еще не знал, сколько зла, сколько боли пришлось вынести на своем веку отцу Вениамину. Не знал, что батюшка потерял в аду ядерной войны жену и пятерых детей; что первые недели жизни в метро он почти ничего не ел и едва не умер от истощения; что церковь, которую он попытался создать под землей, несколько раз грабили, а самого священника зверски избивали.
В ту минуту Борис понял: даже если он ни разу больше не зайдет в храм, этого священника, назвавшего его с нежностью «сын мой», он будет уважать до конца своих дней.
— Так что он сказал вам? — произнесла Лена, терпеливо ожидавшая продолжение рассказа.
Молот спохватился и с досадой покачал головой. Предавшись воспоминаниям, он совсем забыл, что пришел сюда для того, чтобы помочь Рысевой, а не себе самому. О Лене он на какое-то время как будто позабыл, а ведь девушка могла в любой момент снова уснуть. И Борис, не теряя больше времени, пересказал ей притчу. Ту самую историю, сочиненную отцом Вениамином, что помогла ему обрести ответ хотя бы на один из «проклятых вопросов».
— В бункере, глубоко под землей, сидел большой человек. Один из тех, кто отдал приказ запустить ракеты. Каждый день он говорил, обращаясь куда-то вверх: «И все это сделал я, я! Миллионы мертвы, весь мир сгорел, но я — жив! А Ты, где был Ты?! Я победил Тебя, слышишь?». И однажды услышал в ответ тихий, грустный голос: «И ты этому правда рад?». Вечером большого человека нашли висящим в петле.
Лена молчала. Глаза ее, все время разговора бывшие полузакрытыми, сейчас были широко распахнуты. Притча отца Вениамина тронула самые глубинные струны ее души, заставила усиленно работать ее душу и разум.
«Пусть побудет одна», — решил Борис Андреевич, вставая. Теперь он был более-менее спокоен за Лену. Теперь он не сомневался: дочь его погибшего друга сумеет вернуться к нормальной жизни, пусть и не сразу, пусть и с трудом. Просто ее надо было оставить в покое. Дать разобраться в себе.
Поэтому, увидев в коридоре Соню, надеявшуюся проскочить в квартиру Рысевых, Борис тоном, не терпящим возражений, отправил ее обратно домой.
— Иди-иди. Не нужны сейчас Лене разговоры, — заявил он Соне, почти силой выпроваживая ее на платформу, — оставьте, наконец, ее в покое. Пусть поспит.
